Уже спустя две недели, в течение которых Якоб — если перечислить лишь некоторые из его разнообразных занятий — попеременно выполнял обязанности посыльного, помощника садовника, мойщика машин, чистильщика обуви, носильщика; он, по инициативе Эрнеста, который договорился с месье Фламэном, старшим сомелье, был допущен прислуживать в обеденном зале, помогая официантам. Наконец-то работа, соответствующая его талантам! Тем самым он удостоился необычайного отличия, поскольку обычно новичкам разрешалось приблизиться к вкушающим пищу гостям лишь после того, как они несколько месяцев прослужат на самых низких работах. Эрнест оказал ему успешную протекцию, к чему Якоб и сам приложил руку, так как по вечерам перед сном он неоднократно упрашивал Эрнеста замолвить за него словечко перед Фламэном: он-де соскучился на улице и хочется быть ближе к гостям. Эрнесту ничего не оставалось, как обратиться к Фламэну, заверив того, что ему не придется пожалеть о данном согласии. Дарования Якоба проявились быстро.
Поначалу Якоб работал на заднем плане, в непосредственной близости от сервировочного стола, возле стены, где всегда было темновато. Здесь он выполнял всю подсобную работу, которую ему поручали месье Фламэн, Эрнест и другие официанты; каждый, чья должность была выше, имел право побеспокоить его в любой момент и по самому ничтожному поводу.
Исполняя то, что ему поручили, Якоб не оставлял без внимания и всех остальных: ни старшего сомелье месье Фламэна, ни гарсонов, ни тех, кто был выше его по рангу; положение каждого в иерархии служащих легче было определить по скорости их движений, чем по их одежде: чем быстрее они сновали между столами, тем более подчиненным было их положение. Однако важна здесь была любая должность. Чем более размеренно ступал тот или иной человек, тем важнее он был, и чем лучше он приспосабливался к привычкам гостей, тем доверительнее были его отношения с ними, причем любая доверительность должна была оставаться в рамках дозволенного. Наиболее доверительные отношения с гостями были, конечно, у господина доктора Эмиля Вагнера, директора отеля, который зачастую целыми днями не показывался, однако служащим следовало всегда быть начеку, поскольку тому, кто в момент его появления попадался на каком-нибудь промахе, приходилось испытать на себе всю тяжесть начальственного гнева. С господином доктором Эмилем Вагнером шутки были плохи, и не следовало рассчитывать на скорое прощение, поскольку он был злопамятен и мог в своем негодовании перейти все границы, разумеется, не при гостях.
Якоб восхищался, наблюдая, с какими изяществом и легкостью официанты обходили разнообразные препятствия на своем пути. Он не переставал удивляться тому, с какой ловкостью они, не сгибаясь, пересекали весь зал с полными подносами на плечах, успевая одним глазом посматривать на обслуживаемых ими гостей и следить за начальством, не будет ли от него какого-нибудь молчаливого знака. По словам Эрнеста, гости женского пола более всего отличались переменчивостью настроения. Они в считаные секунды отменяли принятые решения, с тем чтобы изъявить другие желания, которые могли вскоре после этого поменяться вновь. Высказывать какие-либо комментарии по поводу непостоянства решений совершенно неуместно, сказал Эрнест. Требования гостей после того, как они сами решились на что-то или не решились, могут быть встречены не иначе как с полным пониманием на лице — это такая же часть профессии, как чистые ногти и свежие носки.
Якоб занял низшее положение в иерархии служащих, разливал сельтерскую в тяжелые хрустальные графины, зажигал свечи для канделябров и газовых плит и протирал ножи, вилки и ложки. Тем временем он, пользуясь возможностью, изучал как с ближнего, так и с дальнего расстояния каждое движение, каждое выражение лица и каждый прием официантов и уже через несколько дней счел, что способен все делать так же, как они. Он так и сказал Эрнесту, что сгорает от нетерпения. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем его допустили прислуживать гостям за столом.
На протяжении трех недель он выполнял вспомогательную работу в большом обеденном зале, в котором было около двадцати пяти столов различной величины. Не только месье Фламэн остался доволен его работой — и со стороны гостей также не было никаких жалоб. Без лишних слов он управлялся со всем хламом, который громоздили на сервировочный столик, не важно, шла речь об использованных салфетках, полных пепельницах, сломанных зубочистках, грязной посуде или использованных бокалах.
Однажды вечером ему выпала честь быть персонально представленным господину доктору Эмилю Вагнеру, который одарил его благосклонной улыбкой. Похлопав Якоба по плечу, директор сказал: «Молодец!» — и пошел дальше. После этого Якоб не видел его несколько дней, однако еще в тот же вечер узнал причину, почему директор, в отличие от его жены, так редко показывался в ресторане. Господин доктор Эмиль Вагнер страдал тяжелыми приступами меланхолии, и, когда случалось, что на него накатывала меланхолия, он часто, задернув шторы, на целый день закрывался в директорском кабинете, и никто не имел туда доступа, кроме его жены: там он спал не раздеваясь, не мылся и без уговоров даже не ел.
Якоб знал, что старший слуга только тогда имел право подавать голос, когда гости обращались к нему с вопросом, а поблизости не было более опытного официанта, который мог прийти на выручку гостю, если тот, например, спрашивал, где находится гардероб, подразумевая, разумеется, те удобства, которые находились за гардеробом, то есть туалет. Незнакомого с отелем гостя туда следовало проводить. Указать дорогу в туалет рукой или кивком головы, случись это на глазах у директора, означало бы дать повод для увольнения. А потому каждый заботился о соблюдении хороших манер, и это было естественно для каждого работающего в Гисбахе официанта, поскольку тот, кто был дурно воспитан, не устраивался на работу официантом, а шел в штукатуры или мясники.
Якоб также узнал, что крайне невежливым для официантов считается разговаривать между собой в присутствии гостей отеля, не важно какого класса. Разговор между обслуживающим персоналом был уместен лишь в том случае, если для того, чтобы ответить на вопрос гостя, требовалась консультация коллеги. Эти знания Якоб приобрел в течение следующих недель благодаря Эрнесту, но также и благодаря собственному опыту — путем внимательного наблюдения за одними и теми же церемониями и сценами. Якоб был наделен — это Эрнест понял уже с первого дня — острым вниманием, гибкостью и хладнокровием. Он все делал правильно с первой попытки. Казалось, он видит и слышит все самое существенное, но по его виду его никак нельзя было обвинить в любопытном подглядывании и подслушивании. Он никогда не болтал лишнего, усваивал увиденное, осмысливал и не забывал того, о чем однажды узнал. И вскоре, как любой хороший официант, он стал производить впечатление, будто и в самом деле интересуется не теми вещами, которые происходят вокруг, но исключительно тем, как ему по всем правилам обслужить гостей, а это означало также, что он никому не выказывал предпочтения или пренебрежения.
Наутро второго рабочего дня Эрнест повел Якоба в пошивочную, которая находилась в помещении бывшей водолечебной гостиницы, прекратившей свое существование еще в начале века. Ветшающий заброшенный корпус находился в двухстах метрах от отеля и был оттуда не виден. Здесь жил временный персонал, нанятый на сезон, находилась бельевая, а также гардеробная, в которой хранились всевозможные предметы верхней одежды, постоянно распарываемые, заново подгоняемые и перешиваемые, которые переходили и будут еще переходить от поколения к поколению сменяющих друг друга официантов и горничных в качестве рабочего платья. Люди сменялись, а передники, блузки и мужские рубашки, брюки и кители в чаянии грядущего воскресения спокойно дожидались на полках и вешалках, когда вновь придут люди, которые вдохнут в них новую жизнь, и молодые проворные тела вновь наполнят их плотью и жизнью.
За гардеробную отвечала госпожа Адамович из Женевы, она же руководила гостиничной швейной мастерской. Урожденная полька, выросшая в Швейцарии и обучившаяся швейному ремеслу в Париже, она заправляла безмолвным царством одежды точно с той же осмотрительностью и неподкупностью, с какой правила своим швейным коллективом. Под ее началом, не поднимая головы, с раннего утра до позднего вечера трудились три швеи — игла так и мелькала в проворных пальцах. Начальница не спускала с них глаз, и, несмотря на свою, вероятно, лишь внешнюю холодность, они любили ее, как старшую сестру, пользующуюся непререкаемым авторитетом. Всякой похвале из ее уст они радовались как нежданному счастью, порицания же выслушивали молча, принимая их как должное, они знали, что госпожа Адамович всегда только о них и думает, потому что она не любила думать о себе и, возможно, никогда лично о себе не заботилась. Говорили, что ее единственный ребенок погиб в грудном возрасте, но она никогда об этом не говорила. То, что знали о ней, было известно только по слухам.
