— …Следовало бы попытаться, — прошептал Жорж.
— Полно, Море. В теперешних условиях эта операция уже неосуществима.
— Другого наблюдателя…
— Вы хотите сказать: оставить другого вахтенного, отвезти вас в Палермо и потом вернуться?
— Да.
— Но как уехать и оставить товарища на этой дырявой посудине, она и так уже сильно осела? Прежде чем отправиться в путь, надо было бы сначала, и притом всей командой, откачать воду из трюмов, найти и хорошенько заделать все пробоины.
— Нелегкая работа, — сказал Ранджоне, — даже если бы мы взялись за нее всей командой.
— Это, конечно, возможно, но это значило бы отложить на многие часы вашу госпитализацию. А мы, старина, на это не согласны. Ясно?
— Да.
— Судно так осело, что еще прежде, чем стемнеет, пойдет ко дну. И не думайте вы больше о нем.
— А ты сам, как бы ты поступил? — спросил Ранджоне. — Ты что, согласился бы, чтобы твой товарищ лежал вот так, с продырявленным животом, без помощи, ради… Без шуток! Жизнь человеческая тоже чего-то стоит, разве не так?
Тон на этот раз был полушутливый-полусердитый, но братский, и у Жоржа потеплело на сердце. Он вздохнул, прикрыл в знак благодарности веки, немного успокоенный этими возражениями, понимая, однако, что свидетельствовали они об исключительной серьезности его ранения. «Жизнь человеческая!» А его жизнь сейчас протекала в полном согласии с колебаниями света, с журчанием воды, струившейся за кормой, точно щедрый, полноводный родник, с тем праздничным, солнечным возбуждением, которое царило вокруг, рядом с его наболевшим телом!
Широкая пенистая полоса тянулась за «Сен-Флораном», а там, далеко в море, неподвижно стоял «Анастасис», словно похоронный фургон, словно брошенный на произвол судьбы массивный катафалк, но все-таки и на его уходящих ввысь трубах и мачтах вспыхивало солнце; и Жорж все яснее понимал то, что узнал за долгие часы одиночества: существует единственное властное чувство, из-за которого только и стоит любить этот мир! Нет, он ни о чем не жалел! Он правильно поступил, когда нарушил молчание и вызвался остаться на корабле; так же как и тогда, в этом окопе в Италии, где царили отчаяние и жестокость, а он запел гимн немецких рабочих — это был смешной поступок среди бесконечного мрака, смешной и столь же знаменательный, как первый огонь, зажженный человеком во тьме веков! Он ни о чем не жалел, но дышал тяжело и прерывисто в этой раскаленной топке, ослепленный этим ярким небом, по которому пробегали какие-то отблески, которое прорезали какие-то вспышки. И кто-то полотенцем вытер его лоб и щеки, по которым струился пот, и он поблагодарил, не открывая глаз, а веки изнутри были розовыми, наподобие розовых раковин.
— А как пассажиры? — прошептал он.
— В гостинице, где же, — ответил голос Сантелли, решивший было, что он бредит.
— Не очень довольны, конечно?
— Ну эти-то! Такой скандал учинили, мы из-за них уйму времени потеряли!
Какой это был скандал — Жорж не поинтересовался, так как у его постели Сантелли сменил Даррас, а потом Ранджоне. И уже то, что его не оставляли одного, говорило об их внимании к нему, и оно трогало его.
Однако Сантелли непременно хотелось рассказать ему историю, происшедшую в Палермо. В шикарном отеле неподалеку от порта, где должны были остановиться четверо путешественников, решили, что уже поздно и они не приедут, и отдали другим их комнаты. Правда, такое решение можно было оправдать невероятным наплывом туристов в это время года. И тогда Жоннар начал кричать: «Вот видите, капитан? Если бы вы не потеряли столько времени с этой проржавевшей посудиной, мы бы не опоздали!»
Погруженный в свое оцепенение, Жорж, слушая рассказ Сантелли, представлял себе эту сцену: Жоннар, стоя среди своих чемоданов, упрямо отказывается от комнат, которые ему предлагают в другой, менее престижной, по его мнению, гостинице, расположенной слишком далеко от того места, где должно было состояться их драгоценное совещание. Хотя вопрос шел об одной только ночи, он никак не желал соглашаться, решив остаться ночевать на яхте, на что он действительно имел право, поскольку нанял ее. «Да, — добавил Сантелли, — уж такого рода выскочки, разбогатевшие на войне, досконально знают свои права, они из принципа ни от чего не отступятся! С ними не поспоришь!» Сантелли рассказывал, как в порту, в уже надвигавшихся сумерках, Даррас пытался возражать: Жоржа нельзя было оставлять так долго одного на «Анастасисе» — это представляло серьезную опасность. «Но он ведь сам пошел на это! И вы тоже, капитан! — отрезал Жоннар. — Пусть помается там! Поймет, какую совершил глупость!»
Более чем когда-либо похожий на аллигатора Эрих Хартман не вмешивался в разговор, но, видимо, разделял мнение своего компаньона. (Комментарий Сантелли: «Франко-немецкое сотрудничество среди дельцов не заставило себя ждать. Видно, деньги объединяют быстрее, чем сердца. Во всяком случае, по ту и по эту сторону фронта, пока одни умирали на передовой, другие держали наготове свои сейфы!») Команда явно теряла терпение и всячески это демонстрировала; Мари-Луиза тоже поддержала Герду и Дарраса. Жорж представил себе, как Жоннар с ядовитой улыбкой говорит ей: «Твоя забота об этом молодом человеке поистине трогательна, дорогая моя, но я отказываюсь ради него отдать себя на съедение клопам!» (Еще один комментарий Сантелли: «Честное слово, нам здорово хотелось скинуть его с яхты на набережную со всей его горой чемоданов и отправиться в путь!») В конце концов он не устоял перед аргументами Дарраса и Мари-Луизы. И вот они так бессмысленно потеряли драгоценное время. Нетрудно было догадаться, о чем думал Сантелли: если для него, Жоржа, дело кончится плохо, вся команда будет считать, что в этом виноват Жоннар. Он закрыл глаза, и перед ним возникли лица четверых пассажиров, застывшие, как фигуры карточной колоды: Мари-Луиза была дамой пик, единственной дамой, у которой в руках нет цветка, самой печальной из всех. Он спросил:
— А путешествие будет продолжаться?
— Как знать? — ответил Сантелли. — Может быть, и нет.
— Здорово же я вас подвел, — сказал Жорж.
— Что ты там несешь? Ты что, спятил?
Такая грубость тоже была приятна.
— Ты поправишься, а это куда важнее, чем если бы мы сорвали крупный куш!
Сантелли курил, и запах табака, хотя его относило встречным ветром, иногда касался лица Жоржа и слегка одурманивал его.
— Мои письма…
— Будь спок. Я сам отправлю их, как только бросим якорь.
Проследив за взглядом Жоржа, он пошарил в кармане куртки и достал оттуда оба конверта. Как только он спрятал их в карман своей блузы, Жорж снова закрыл глаза. Свежий воздух, легкая качка, яркий солнечный свет, окружавший его со всех сторон, усиливали благотворное действие от присутствия Сантелли, притупляя в нем смутное чувство опасности. Он видел во время войны людей, умирающих от раны в живот, — у него, должно быть, было такое же землистое лицо, такой же заострившийся нос, такие же расширившиеся зрачки, как у этих несчастных, чьи лица вставали теперь в его памяти. Но ведь многие из них выжили, и почему бы ему тоже, в конце концов, не выжить, почему? Где-то в бодрствующих еще уголках его мозга надежда, подобно дикому растению, пускала корни.
Он позвал Сантелли, попросил пить.
— Нет, старина. Капитан запретил.
— Пусть он подойдет!
— Он стоит у штурвала.
— Скажи ему.
— Как хочешь.
И сразу же с порога рубки раздался голос Дарраса:
— Будьте благоразумны, Море.
Он подошел ближе.
— Один только стакан, — умоляюще проговорил Жорж.
— Полно, вы же воевали. Вы сами знаете: тем, кто ранен в живот, никогда не дают воды.
Да, он это знал! Он знал даже, что сейчас участвует в сцене, за которой не раз наблюдал в качестве зрителя! Он отчетливо помнил, как однажды не разрешил дать немного вина молодому парню из Маскары, у которого были обнажены совершенно посиневшие кишки. Значит, незачем было просить. Даррас отошел. «Анастасис» исчез, растаял вдали в легкой дымке. Боль притупилась, но этому нельзя было доверяться. Временами его захлестывала холодная волна, от которой леденело тело, и резкая боль вгрызалась в его внутренности, с исступлением электрической пилы надвое перепиливала ему голову! «Если меня вовремя не прооперируют, я погиб». И снова ему вспомнились юноша из Маскары, полевой госпиталь, заснеженные холмы, осторожно приподнятое, пропитавшееся кровью одеяло и лицо парня, похожее в мягком свете лампы на очень древнюю маску, которую только что извлекли из земли, где она пролежала многие тысячелетия, и которую еще связывало с ней выражение глубокого удивления, неожиданного открытия. Жажда мучила его все сильнее, но он твердо решил не просить больше воды. Слегка покачиваясь на волнах, яхта мчалась на предельной скорости, и, может быть, ей еще удастся выйти победительницей в этих гонках с судьбой! Кровь стучала у него в висках, клокотала в горле, и это биение смешивалось с шумом дизелей. Он смотрел на вскипавшую за кормой пенистую струю и вдруг увидел иссиня-черную птицу, чуть больше ласточки, с такими же, как у нее, крыльями в форме косы, с такими же живыми бусинками глаз. Какое-то время в свободном парении следовала она за кораблем, и видно было, что маховые перья у нее на концах светло-серые; и Жоржу мучительно захотелось свободы, такого же полного слияния с этим лучезарным небом! Время от времени кто-нибудь из матросов появлялся на палубе, дружески наклонялся над ним, но, следуя указаниям Сантелли, не разговаривал с раненым, а лишь молча улыбался ему, порой поднимая кулак, чтобы подбодрить его, напомнить, что сдаваться нельзя. Спланировав, птица исчезла, и небо показалось еще огромнее: какая-то безжалостная бесплодная пустыня.
