Затем вся команда по очереди пожелала ему удачи, а Макс, самый экспансивный из всех, обнял его и сказал, что он великолепный парень, настоящий товарищ, и все вокруг ему улыбались очень тепло и сердечно. Жос и рыжий матрос отпускали шуточки, а Сантелли поклялся, что они достойным образом отпразднуют свой успех, и пообещал приготовить необыкновенный буйабес по своему рецепту. Даррас сам проводил Жоржа на корабль, и не только чтобы помочь ему перенести весь багаж — он хотел проверить, как тот усвоил его инструкции. Палуба вся была мокрая, какие-то неподвижные призраки вырисовывались между подъемными кранами и лебедками.

— Послушайте, Море. Я думаю, и я, и команда, мы вначале не совсем правильно отнеслись к вам.

— Такие недоразумения вещь довольно частая.

— Пусть так. И все-таки я хочу сказать: все мы, еще до того, как вы вызвались остаться на корабле, признали в вас товарища.

— Я прекрасно это заметил, капитан.

Они стояли друг против друга, одни на этой палубе (Жорж в накинутой на плечи полотняной куртке), им предстояло расстаться, и потому эти последние минуты исполнены были особого волнения, глубокие истоки которого были понятны Жоржу.

Даррас медленно направился к трапу. Старательно поправил фуражку, и вышитый золотом якорь сверкнул на мгновение, когда он оглянулся.

— Да, еще одно слово: если операция удастся, каждый из вас будет волен сделать со своими деньгами все, что ему заблагорассудится. Но есть у меня одна давняя идея…

— Какая идея?

— Создать маленькую верфь на кооперативных началах. Только текущий и капитальный ремонт яхт… Но мы еще успеем вернуться к этому разговору.

Он протянул ему руку, снова поправил фуражку и добавил:

— Мы возвратимся около полуночи. Будьте начеку!

Жорж помог ему опустить трап, чтобы сойти на яхту. Все лица внизу были обращены к ним.

Даррас сразу же приказал запустить моторы, затем дал сиреной несколько коротких прощальных сигналов, а Герда и вся команда, за исключением Ранджоне, находившегося в машинном отделении, махали ему руками. Одна Мари-Луиза так и не встала со своего кресла, и глаза ее по-прежнему были скрыты темными очками. Чтобы ответить на их приветствия, Жорж пустил в ход свою ручную сирену, но туман с невероятной быстротой поглотил «Сен-Флоран», и вокруг воцарилась непроницаемая, как над снежными просторами, тишина. Жорж — стрелки его часов показывали три — закурил сигарету и несколько секунд задумчиво оглядывал свои владения.

Сперва он принялся чинить заслонку наполовину сорванного с вантов сигнального фонаря на правом борту, доски которого расшатало взрывом. Следуя наставлениям Дарраса, он через определенные промежутки давал предупредительные сигналы сиреной, но мглистое покрывало глушило их. Временами Жорж настороженно вслушивался в тишину. Никакого отклика. Безжизненная планета, жертва геологической катастрофы, вся затопленная водой, с ушедшими на дно континентами, окруженная плотным слоем испарений! Его охватила бесконечная грусть, но он пытался преодолеть ее, весь отдаваясь работе. Он любил физический труд, знал, что в руках у него всякая работа спорится. Но думал он о другом. «Анастасис» — это значит обновление, воскрешение! «Забавно! Ведь оказался я здесь только из-за упрямства Жоннара, из-за того, что он слишком высокого мнения о себе!» Жорж не мог простить ему даже не его дерзкие выходки, а полную отгороженность от надежд, желаний, стремлений других людей!

Следуя опять же наставлениям Дарраса, он начал обходить каюты, чтобы собрать личные вещи команды. В каюте капитана он увидел итальянский иллюстрированный журнал: «Un documento sconvolgente: Il diario segreto die piloti di Hiroshima» [7].

«Sconvolgente!» Как же иначе. Он не любил военных летчиков с той поры, как «Летающие крепости», направляясь бомбить аббатство в Монте-Кассино, по ошибке сбросили свои бомбы на позиции, обороняемые индусами и французами близ Венафро. Летчики, уничтожившие Хиросиму, интересовали его постольку, поскольку, как утверждали, их терзали угрызения совести. Некоторое время он изучал фотографию, изображавшую сожженный город, затем перешел в следующую каюту, ту, которую, видимо, занимала женщина: в одном из ящиков он обнаружил женское белье, и ему было приятно дотронуться до него. Он вспомнил, что в детстве испытывал непреодолимое смущение, когда случайно дома ему попадалось белье, принадлежавшее его матери. Мать, впрочем, всегда стирала свое белье отдельно и сушила тайком, вероятно, эта таинственность и материнская стыдливость и были причиной его ребяческого смятения. Мать его была женщиной бесхитростной и терпеливой. Тяжело больная, она никогда не жаловалась, всегда следила за своим внешним видом, и о ее страданиях можно было догадываться лишь по тому, что она вдруг бросала работу и застывала на месте, прижав руку к животу, словно ей нанесли удар кинжалом. Иногда она тяжело опускалась в кресло, зрачки у нее расширялись, и под глазами появлялись коричневые круги. Она сама чистила замасленные спецовки мужа — работа эта была изнуряющей, но она никому не хотела ее уступать. Случалось, что она вместе с Жоржем ходила в гараж и с галереи, расположенной над мастерской, рассматривала внизу какую-нибудь пострадавшую машину, которую муж незадолго до этого притащил сюда на буксире, расспрашивала о подробностях аварии и искренне сокрушалась, если бывали жертвы.

В той же каюте, в другом ящике, среди всяких мелочей лежали лак для ногтей, пульверизатор, щипчики для выдергивания волос, тюбики с разными кремами — свидетельствовавшие, как и тонкое белье, о кокетливости и заботе о своей внешности, вызывающие в мыслях образ молодой, ухоженной женщины. Чтобы окончательно в этом удостовериться, он поднял перед собой, держа его за плечи, одно из платьев незнакомки, и так велика была сила его воображения, да к тому же ткань в своих складках еще хранила аромат хозяйки, что его вдруг охватило волнение, и он прижал это платье к себе, словно и правда держал в объятиях живую и желанную женщину. Да, она, вероятно, была маленькой и стройной, с выразительными, как у Мадлен, глазами, с такой же точно улыбкой и таким же голосом все понимающей и обо всем догадывающейся женщины. И тут он сразу вспомнил о письме, полученном им в Неаполе, и на этот раз уже не колеблясь побежал к капитанскому мостику, где оставил свою полотняную куртку. Над морем по-прежнему стоял густой туман, но теперь он казался голубоватым, и создавалось впечатление, что корабль покоится на самом дне, под толщами мутной воды, в мрачной тишине морской пучины. Жорж достал конверт, надорвал его, поискал местечко, подходящее для совершения этого небольшого святотатства, на которое сейчас он шел совершенно сознательно, уселся возле рулевого колеса и внезапно увидел перед собой в этом сероватом мареве задумчиво стоявших двух странных монахинь, в черных одеяниях и белых чепцах, но нет — то были две повернутые к морю вентиляционные трубы! Он успел подумать: «Не следует давать волю воображению», а сам в это время уже разворачивал легкие листочки, на которых обычно пишут письма, посылаемые авиапочтой, и узнавал изящный округлый почерк и высокие линии букв…

Жорж, письмо ваше, посланное из Канн, привело меня в смятение, и с тех пор я несколько раз писала вам, но тут же рвала написанное. А сейчас я осталась совсем одна, моя мать уехала в Тарб, где проживет с месяц у моего старшего брата. И каждый вечер, возвращаясь домой, я замыкаюсь в своем счастье, хотя порой на меня накатывает тоска, непонятный и беспричинный страх. Я собираюсь недели на три закрыть магазин. Поэтому я могла бы сесть в самолет и прилететь к вам в Сицилию. Не слишком ли это смело с моей стороны? Что вы обо мне подумаете? По правде говоря, мне довольно боязно. Согласно вашей программе, вы проведете около недели в Неаполитанском заливе, а затем на неделю остановитесь в Палермо. Если вы дадите мне телеграмму, если сообщите, что одобряете мой план, я успею подготовиться к этому путешествию. Поймите меня правильно, умоляю вас! Я вовсе не восторженная легкомысленная особа, я просто влюблена, если только это слово как раз не означает ту легкость и ту восторженность, от которых я только что открещивалась. Я еще никогда не испытывала ничего подобного; это властное беспокойно-нежное чувство привело меня в такое смятение, что я дошла до самых банальных выражений страсти, я имею в виду такие дурацкие и условные проявления влюбленности, как то, что я, например, целую бумагу, на которой написано ваше письмо, или ночью, повернувшись лицом к югу, смотрю на небо в тот час, когда вы тоже, может быть, смотрите на звезды. Не смейтесь над моей наивностью, Жорж. Вместе с этим немного безумным письмом вы держите в руках мое трепещущее сердце.