— Нет, Ян, мне так не кажется. То, что операция пока ещё не захлебнулась, в значительной мере определяется участием Ани. Вместе их невозможно остановить. Нет, Ян, она поедет в Москву. Я заберу её оттуда только непосредственно перед самым главным моментом.

Он говорил столь убеждённо, что отец Хайсл понял: спорить было совершенно бесполезно. Но с Беконным Священником нужно было обсудить ещё один вопрос.

— Сегодня с утра мне звонил отец Дзивиш. Он хотел знать, по поручению самого папы, не имеем ли мы информации относительно вчерашних событий в Кракове.

— И что же ты ответил?

Отец Хайсл беспомощно развёл руками, как бы показывая, что именно он сказал секретарю папы римского.

— Я сказал, что мы сами как раз занимаемся этим вопросом и, когда что-нибудь узнаем, обязательно сообщим им.

— Отлично.

— Нет, Питер! Ничего хорошего, а уж тем более отличного тут нет. Во-первых, Дзивиш — очень острый человек и, похоже, он уже что-то подозревает. Меня это совсем не радует. Он спросил меня, где сейчас находишься ты.

— И что же?

Хайсл вздохнул:

— Я сказал, что ты выполняешь одну миссию.

Беконный Священник успокаивающе улыбнулся:

— Ладно, Ян, с завтрашнего дня я к ней и приступлю. А о Дзивише не беспокойся, я попрошу Версано поговорить с ним. Он объяснит Дзивишу, что ввиду сложившейся ситуации работать нам в Польше очень трудно, а информация у нас появится, лишь когда давление на нас со стороны польских властей хоть немного ослабнет.

Отец Хайсл снова вздохнул.

— А архиепископ не скажет ему, что причиной этого давления являемся мы сами?

Беконный Священник улыбнулся:

— Нет, Ян. Он может сказать что-нибудь насчёт ответного давления.

Светловолосая кудрявая девушка-гид, проходя между рядами сидений, отдавала обратно паспорта. Огромный серебристо-золотистый туристский автобус выехал с контрольного пункта Чарли в Берлин. У гида было строгое, немного усталое лицо, но она улыбнулась, когда протягивала паспорта пожилой голландской паре. Мужчина был внушительных размеров, с цветущим лицом и круглыми лучистыми глазами. Его супруга была маленькой щупленькой женщиной с застывшей на лице приятной улыбкой. Гиду показалось, что они счастливы друг с другом. Она сказала приветливым голосом:

— Герр и фрау Мелькманн, я надеюсь, вы прекрасно проведёте день.

Они посмотрели на неё, и герр Мелькманн ответил:

— Я в этом уверен, ведь у нас такой симпатичный и интеллигентный гид.

Девушка в ответ кивнула головой и пошла по автобусу, обратив ещё раз внимание на тот факт, что голландцам на удивление легко даются иностранные языки.

Автобус проехал коротким, но очень насыщенным маршрутом по военным мемориалам Берлина и наконец остановился у музея Пергамон. Пассажиры вышли из автобуса и собрались группой вокруг гида. Был холодный, но ясный день. Девушка объявила, что на пешую программу отведено два часа и к часу дня они уже снова должны быть у автобуса. Если кто-то потеряется, то должен добраться к этому месту сам. Когда группа медленно двинулась в путь, гид заметила, как массивный старик-голландец уходит куда-то в другую сторону. Она остановилась и окликнула его:

— Герр Мелькманн! Вы что, не пойдёте с нами?

Голландец обернулся и, глупо улыбнувшись и пожав плечами, сказал:

— Вы знаете, на самом деле я — не большой ценитель искусства. Вообще-то, мы приехали сюда только ради жены. А я, пожалуй, немного развеюсь.

Он направился к бару. Девушка улыбнулась и строго сказала:

— Не позже часа! И будьте осторожны с ребятами, которые предлагают обменять валюту. Это незаконно и строго преследуется.

Голландец послушно кивнул и послал своей жене воздушный поцелуй.

Бар был весь из железа и пластика. За столиками сидело несколько человек. Они вяло взглянули на вошедшего. Из двух динамиков, висевших на стене, раздавалась старая мелодия «Аббы». На бармене была чёрная кепка. Он с усталым выражением лица протирал стаканы натренированными движениями. Голландец подошёл к нему вплотную и сказал:

— Я — герр Мелькманн из Роттердама.

Бармен апатично кивнул и указал на дверь в конце зала. Голландец подошёл к ней и нажал на ручку. Кроме карточного стола и двух стульев, в комнате ничего не было. Сидевший за столом мужчина раскладывал пасьянс. Он мельком взглянул на голландца и сказал по-русски:

— Закрой дверь и поверни замок.

Вошедший выполнил приказ. Сзади послышался голос:

— И задвинь задвижки.

Мелькманн закрыл верхнюю и нижнюю задвижки и обернулся, чтобы рассмотреть наконец сидевшего за столом мужчину. У него были седые волосы, зачёсанные назад без пробора. Широкое лицо заканчивалось тяжёлой челюстью и толстыми губами. Он выглядел на пятьдесят с небольшим. На нём был тёмно-синий костюм и серая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, но без галстука. Голландец подумал, что никогда не узнал бы этого человека на улице. На мгновение ему даже показалось, что это вовсе не тот человек, с которым он должен был встретиться. Он шагнул вперёд и, взглянув на стол, сказал:

— Красная четвёрка кроет чёрную пятёрку.

Русский вздохнул:

— Я ненавижу людей, поступающих подобным образом.

— А я всегда так поступаю.

— Не сомневаюсь в этом.

Русский смел карты в кучку, затем сложил в колоду и отодвинул её в сторону. На его руках были заметны пигментные пятна, свидетельствующие о болезни печени.

На стоявшем на столе подносе было два ведёрка со льдом. В одном из них — бутылка водки, в другом — бутылка шнапса. Русский встал и протянул руку ван Бурху. Тот пожал её, сказав:

— Я бы не узнал тебя на улице.

— Я тоже. Ты не похож на священника.

— А ты — на генерал-майора.

Они уселись на свои места. Русский указал на поднос:

— Шнапс голландский.

— Очень мудро, но я, пожалуй, выпью с тобой водки.

Тут русский впервые улыбнулся. Его улыбка как будто осветила комнату. Отвинтив пробку, он спросил:

— Ну что? Отец Питер ван Бурх пришёл за своим куском плоти или, может быть, бекона?

Беконный Священник улыбнулся и принял протянутый ему стакан. Он поднял его и торжественно произнёс:

— За твои успехи, генерал Салтыков! Ты прошёл через многие испытания на своём жизненном пути.

Русский кивнул:

— Ты всё ещё простой священник? Я-то надеялся выпить как минимум с архиепископом.

Ван Бурх проглотил свою водку одним залпом.

— Архиепископам слишком трудно живётся. А у меня весёлая работа.

Генерал кивнул:

— Я об этом наслышан.

Он осушил свой стакан и наполнил оба заново. Затем изучающим взглядом посмотрел на ван Бурха, и мысли его вернулись на тридцать девять лет назад.

Шла зима тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Он был молодым лейтенантом танковых войск. Бои шли в сложной местности, к северо-востоку от Варшавы у деревни Газево, в низинах. Салтыков командовал первым танком, ведя за собой ещё шесть по болотистой местности по отмеченным сапёрами знакам. Командир танковой роты, майор, очень умный человек, находился в последнем танке. Неожиданно машина Салтыкова по гусеницы погрузилась в трясину. Вытащить её было невозможно. Майор должен был приказать бросить танк, но он искал медалей, а получить их за храбрость ему никогда бы не удалось. Он приказал Салтыкову с экипажем остаться у танка и ждать помощи, которую обещал подослать до ночи. Помощь, конечно же, не прибыла, зато польские партизаны атаковали сразу, как стемнело. Все члены экипажа были ранены, и им перерезали глотки. Салтыков был контужен. Его, как офицера, взяли в штаб на допрос. Он знал, что после допроса его ожидала судьба остальных. Но Салтыкову ужасно хотелось жить, и он, как мог, оттягивал момент смерти. На второй день он понял по лицам поляков, что жить ему осталось до рассвета. Ночью к нему пришёл священник. Молодой священник, почти того же возраста, что и он сам. Тот сел рядом с Салтыковым, начал говорить с ним, пытаясь хоть немного утешить. Салтыков сказал священнику, что папа римский — извращенец, а Иисус Христос был педерастом. И вообще всё это его не волнует: ему всё равно умирать и тут уж ничем не поможешь. Они проспорили всю ночь, и в конце концов случилось невероятное — они начали понемногу понимать друг друга. А когда начало светать, молодой священник спросил Салтыкова: