Бернар подошел и долго в некотором недоумении рассматривал лодку, в которой сидел гребец в белом костюме и с видимым усилием работал веслами.

Но она говорила:

— Нет, ты посмотри повнимательнее. Весла — как крылья стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и, взгляни, как хорош, как энергичен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно растаяли, и опять появились, и опять исчезли. И что за прелестная форма у лодки. А теперь посмотри вдаль!

На скале стоял дочерна загорелый совершенно голый мальчуган. Левая его рука, согнутая в локте, опиралась на бедро, в правой он держал тонкую длинную палку, что-то вроде остроги, что было понятно по тому, как иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень, мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для противовеса округло поднимал левую руку над головой.

— О, Бернар, как это красиво! И как все слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский торс, эти стройные ноги, а главное — мальчишка вовсе не догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его движение естественно и потому великолепно… Подумай только, как мало надо, чтобы до краев испить красоту!..

Странно: в этот момент словно и впрямь у Бернара впервые раскрылись глаза, и он понял, как много простой природной красоты разлито в мире.

Весь мир на мгновение показался ему пронизанным какой-то вибрирующей, неведомой многим радостью. И Бернар ощутил, как от Матильды к нему бегут радостные дрожащие токи. Он незаметно приблизил свою ладонь к ее ладони и подержал так, не прикасаясь. Да, без сомнения, он почувствовал какие-то невидимые золотистые лучи. Они похожи были на тепло, но это было не совсем тепло. Когда он положил ладонь на ее пальцы — они оказались прохладными и сухими.

Она быстро обернулась и поцеловала его в губы.

— Что ты хочешь сказать, Бернар?

Тогда он рассказал ей о золотых лучах.

— Бернар, — сказала она в самые его губы. — Это любовь.

…Он почувствовал, как его глаз тихо коснулась темная вуаль тоски.

Увы, есть у женщины, нашедшей свою истинную, свою настоящую любовь, одна слабость: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи, свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество, снизу вверх.

Если мужчина умом, душой, характером выше ее, она старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она незаметно спускается до его уровня. Соединиться вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью, дыханием, мыслью и духом — вот ее постоянная жажда!

И невольно она начинает думать его мыслями, говорить его словами, перенимать его вкусы и привычки… В конце концов, болеть его болезнями, любоваться его недостатками. О! Сладчайшее из рабств!

Вот такая любовь и обрушилась на Бернара. Видит Бог, мужчина не всегда бывает к этому готов. Конечно, можно утверждать, что этот божественный дар не более чем безумие, клинический случай, и с подобным утверждением можно согласиться. Но кто же от начала мироздания сумел проникнуть в тайны любви и разобраться в ней? Кто возьмет на себя смелость, устраивая любовные связи, соединять достойных и великодушных с великодушными, красивых с красивыми, сильных с сильными, прочих же отбрасывать прочь?

Да, Бернар был в восторге. Во всяком случае, первое время. Ему казалось, что Матильда много выше него — и интеллектом, и страстью к жизни, и любовью к любви. В то время от нее исходила живыми лучами теплая, веселая доброта. Каждое ее движение было уверенно, грациозно и гармонично. Она была красива своей собственной оригинальной красотой, неповторимой и единственной. Бернар отлично видел, как пристально на нее глядели мужчины, и какими долгими, испытывающими, ревнивыми взглядами ее провожали женщины. И как иной раз долго смотрели вслед.

Первое время Бернару непривычно было появляться на людях с такой красивой девушкой. Они сразу же становились центром всеобщего внимания, и это его немного угнетало.

Потом скованность прошла. Сила любовной страсти побеждает все условности, сглаживает все неровности, сближает крайности, уравнивает все разницы: пола, крови, происхождения, возраста, интеллекта и даже социального положения — так несказанно велика ее страшная мощь!

Бернар не знал, когда это началось. Но в один не очень прекрасной момент он почувствовал, что проклятая сила привычки того и гляди потихоньку развалит тот воздушно-хрустальный дворец, который они так великолепно построили в своих отношениях.

Пафос и жест вообще недолговечны, о чем Бернар знал и раньше. Молодой и пламенный жрец сам не заметил, коим образом и когда обратился он в холодного скептического хитреца.

Он не разлюбил Матильду. Во всяком случае, поезд еще не ушел. Он лишь тронулся, и полно было времени, чтобы вскочить на подножку.

Он не разлюбил Матильду. Она оставалась для него незаменимой, обольстительной, прекрасной любовницей. Сознание того, что он обладает ею и может обладать, когда захочет, наполняло его душу самолюбивой гордостью. Но вполне вероятно, что стал он в любви несколько ленив, чуть-чуть равнодушен, слегка безразличен. Его уже не радовали, не трогали, не умиляли ласковые словечки, нежные и забавные имена, эти милые глупые шалости, все эти невинные маленькие украшения любви. Они утратили смысл и вкус, стали для него непонятны и скучны. Он позволял себя любить — и только. В то время он был избалованным и самоуверенным владыкой.

Но так же, как Матильде не пришло бы в голову мерить и взвешивать свою щедрую, безграничную любовь, так и Бернар совсем не замечал перемены в своих отношениях с ней. Ему совершенно искренне казалось, что все идет просто и ровно, как в первые дни. Такова извечная природа мужского эгоизма, совершенно одинакового в разных странах и в различные времена. К тому же постепенность, с которой происходят изменения, делает их до последнего момента совершенно незаметными и оттого неотвратимыми.

Бернар даже не обратил внимания, когда в первый раз его не особо потянуло на свидание. Но потом он совсем немного, так немного, что и сам этого не заметил, начал тяготиться обществом Матильды, а ее причуды стали действовать ему на нервы.

Была у нее маленькая слабость — кормить лошадей на ипподроме. Они нередко посещали скачки и делали небольшие ставки на понравившуюся лошадь. Матильда всегда брала с собой немного сахара.

Кормление лошадей всегда нравилось им обоим. Но вот однажды, когда Матильда по обыкновению подошла к лошади, забава эта вдруг показалась Бернару детской и вообще из рук вон глупой. А то и неприличной.

— Матильда, сейчас же прекрати! Лошадь может укусить.

Она быстро, удивленно взглянула на Бернара и бросила сахар.

— Хорошо, дорогой. Ты прав. Я не буду больше.

Их отдаление, начавшееся с мелочей, с неумолимостью, доводящей самого Бернара до отчаяния, все ширилось, пока не превратилось в пропасть.

Чего Арлетт терпеть не могла, так это магазинов. Что за радость — бродить по пустому и чистому, как операционная, супермаркету среди идиотских упаковок и делать вид, что тебе это жутко интересно!

Поэтому покупками продуктов занимался в основном Бернар. О, он это дело любил. Что-что, а насчет купить поесть и, особенно, приготовить что-нибудь вкусное — это были для Бернара едва ли не любимые занятия. Он был способен битый час выбирать сорт сыра, соус или десертное вино, относясь к этому делу с достойной его долей ответственности.

После тридцати он стал замечать, что у него появилось небольшое, приличествующее зрелому мужчине брюшко, которое Арлетт часто похлопывала и смеялась. Нет, он не растолстеет. Он будет держать себя в форме. Печенье… Шоколадное. Нет. Невозможно. Хотя… один пакетик для Тома.