Разумеется, не всякий миг порывался Оливер кричать, но одно несомненно: он не мог преодолеть перманентный страх перед жизнью. Естественно, нервничал и еще сильнее хандрил, и стискивал зубы, продолжая стучать на машинке, потому что Эмилию тоже ведь побаивался и кормежкой сытной весьма дорожил.
И вдруг пускался в запой и пропадал у прежних своих подружек, которые принимали его с распростертыми объятиями. Вернее, заходил–то он к ним на часок, на чашку чая, узнать, что нового в богемной тусовке, но они за разговором приготавливали ему и предлагали попробовать коктейль «Глубинная бомба» (пиво с виски) или столь же коварную смесь «Собачий нос» (джин с пивом), и он отрубался, а наутро сам уже просил, чтобы дали похмелиться. Так эти подлюки мстили Эмилии.
Когда же после недельного отсутствия, бледный, на подгибающихся ногах, бесправный, как тварь дрожащая, возвращался домой, Эмилия, конечно, устраивала ему сцены. Она обвиняла его в лености, пугала, что и сам не заметит, как станет алкоголиком подобно ее отцу… И вообще, ну что же это за наказание такое, Господи, ну почему, почему все английские мужики такие пьяницы?
Увы, по молодости лет ей и в голову не приходило, что причину мужниных загулов следует искать в жесточайшей английской хандре, перед которой, как известно, бессильны упреки, уговоры, угрозы.
Кстати, нисколько его не ревновала и правильно делала – старые эти швабры не могли, конечно, с ней соперничать. Что же касается «глубинных бомб», то Эмилия могла бы производить сии снаряды не хуже, чем они, но использовать столь бесчестные приемы в борьбе за мужика считала ниже своего достоинства.
* * *
Из дневника переводчика
Умер Тобиас, с которым последнее время мне все никак не удавалось повидаться, все находились дела… да ладно, какие там дела, просто заманал он меня вечными своими жалобами на нехватку досок (тиковых, буковых, кедровых) или дороговизну качественных плотницких инструментов. Бедный Тоби.
Вернувшись с флота (все три года прослужил в автопарке, море видел только с вершины заснеженной сопки), он устроился слесарем в гараж при какой–то фабрике, а по выходным продолжал приезжать на лодочную станцию, где подружился со сторожем, ну которого взяли на место пропавшего без вести Николая Петровича. Так у Тобиаса снова появилась возможность заниматься реставрацией «Ариадны», основательно обветшавшей за время его отсутствия. Сторож, уходя на пенсию, замолвил за него словечко перед начальством, дескать, возьмите парня, он толковый, с руками. Тобиас уволился из гаража, здорово потерял в зарплате, но зато мог теперь дневать и ночевать на территории станции. Сияя от удовольствия, снова размахивал топориком, пилил, строгал, долбил, сверлил, циклевал, шпаклевал…
Впрочем, не от хорошей жизни он так радовался, точнее сказать, и не радовался вовсе, а только изображал радость. Дело в том, что на свою беду он еще раз попытался поступить в мореходку и опять не прошел по конкурсу.
Вечером того же дня, у Савушкиных, он растерянно разводил руками, и вдруг Федосей спросил его: «Слушай, а у тебя с анкетными–то данными все нормально?»
Федосей не знал, что отец у Тобиаса был репрессированным англичанином, просто ткнул пальцем в небо и, вот, надо же, попал.
«В каком смысле «нормально»? – не понял Тобиас.
Федосей пожал плечами.
Тобиас всю ночь размышлял над вопросом Федосея. Вдруг ему вспомнились странные недомолвки, которые он слышал когда–то от тетки и соседок по квартире, но попросить у них объяснений было теперь невозможно – старухи уже умерли.
У кого же мог Тобиас узнать тайну своих анкетных данных? Обратиться в жилконтору он стеснялся, вернее, робел, потому что несмотря на огромный рост, квадратный англо–саксонский подбородок и металлические мышцы, чувствовал себя совершенно беспомощным в так называемой взрослой жизни (советской взрослой жизни.) К тому же подозрение, что к его неудачам на экзаменах причастны органы, не придавало уверенности в завтрашнем дне.
Нет, он не сломался, но явно был надломлен. Я хорошо помню, что с некоторого времени Тобиас, и раньше–то малоречивый, замкнулся еще больше. Перестал бывать у Савушкиных, никому не звонил.
Но он продолжал бороться: со стихиями: водой, воздухом, неизбежными процессами окисления, иногда ему даже казалось, что он приблизился к завершению скорбного, ей богу, иначе не скажешь, труда своего, и, бывало, уже собирался спустить «Ариадну» на воду, но буквально накануне обнаруживался еще какой–нибудь недочет, изъян… «Да что же это такое?» – сокрушался он и снова брал в руки пилу, рубанок, стамеску. То есть в его судостроительной деятельности начали прослеживаться симптомы маниакально–депрессивного психоза, хотя он искренне был убежден, что всего лишь занимается любимым делом: строит корабль, причем именно такой корабль, какой задумал в юности, имея конечной целью выход если не в открытое море, то уж по крайней мере в залив…
Порой я фантазировал: а что если истинная его и тщательно скрываемая даже от ближайших друзей цель – бегство на «Ариадне» в какую–нибудь из скандинавских стран? Впрочем, по здравом размышлении я отвергал этот голливудский вариант – не могла такая идея возникнуть в его голове – дубовой, так я с усмешкой не забывал добавить, но это при жизни Тобиаса, а теперь я скажу только: ну что же, не все рождаются героями…)
А потом он стал пить – эх, не забудем, кто был его учителем, это во–первых, а во–вторых, хозяева плавсредств из поколения в поколение передавали традицию расплачиваться со сторожем бутылкой. Легко ли устоять?.. Бедный Тоби.
Кстати, Елизавета ушла от него, я думаю, вовсе не из–за этого. Не только из–за этого. Просто однажды Тобиас сказал ей, что древесина, черт побери, начала гнить быстрее, чем прежде, – похоже, течение времени ускорилось, и он не поспевает за ним, не поспевает! На следующий день он протянул провод от сторожки к эллингу и с тех пор стал работать до глубокой ночи. Если отключалось электричество, продолжал трудиться при свечке, а то и на ощупь.
И вот она сидела в темной холодной сторожке на берегу темной холодной реки, дожидаясь, когда он угомонится, когда стихнут доносившиеся из эллинга монотонное постукивание топора или жалобные визги пилы, и было ей так жалко Тобиаса… И себя тоже, тоже было жалко.
В свой последний визит на станцию я с тревогой заметил, что он перестал следить за сохранностью плавсредств, не убирает территорию. «Тебя же уволят!» – попытался я воззвать к его благоразумию. Косматый, беззубый, с блуждающим взглядом, он обреченно махнул рукой.
* * *
Ну вот и приблизились мы к поворотному событию в жизни моего папы, – речь теперь пойдет о том, как и почему оказался он в изгнании, в России.
Для начала я хочу опровергнуть версию марксистского критика А.: дескать, Оливера выдворили из страны за то, что он, прогуливаясь возле Тауэра и похмеляясь пивом (прямо из горла – трубы горели), швырнул пустую бутылку через стену и нечаянно прибил трехсотлетнего ворона. Ну да, верно, было такое дело, и Оливер на протяжении многих лет сожалел о случившемся (пока не забыл), но за этот проступок никто и не думал выдворять его из страны, он просто заплатил штраф, правда, довольно крупный, и получил от Эмилии по шее.
Поводом же для действительно серьезного общественного порицания послужило другое.
Однажды Оливер был приглашен на традиционное ежегодное чаепитие в Букингемский дворец: королева по рекомендации придворного библиотекаря прочитала последнюю книгу О.Сентинела, впечатлилась и изъявила желание побеседовать с автором [39].
Предвкушая удовольствие от возможности в очередной раз подразнить высшее общество, Оливер облачился в обычное свое парусиновое одеяние, но Эмилия, пригрозив, что оставит без ужина, настояла, чтобы надел хотя бы пиджак.
При входе ему преградили дорогу королевские гвардейцы в красных мундирах и медвежьих шапках. Оливер пытался уверить их, что не голодранец он вовсе, а лорд, но стражники ему не поверили, один даже ударил его прикладом в плечо. Тут из дворца вышел ответственный за мероприятие и приказал пропустить поэта, поскольку деятелям культуры иногда разрешается являться на королевские чаепития в непотребном виде. («Гвардейцы, вы, несомненно, правы, – визит в таких штанах трудно расценить иначе как намерение оскорбить королеву, но…не наше дело, ее Величеству виднее»).
