- Да ты что! Надеюсь, этим всё и кончится, - произнёс Нидлир и понял, что сам не верит в свои слова. Трупы - это кровники из числа их родных. А если кого-то убили во влиятельном и знатном роду... Как бы не началась настоящая резня, как тогда, когда гвидассам пришлось уйти в горы. Им и теперь не удастся отсидеться в стороне.
- А ещё, это мы от других племён картиров узнали, которые за морем, в общем, - послы алков побывали не только в Бирре, но и в Крамаре, Хорадоне, Барске... Похоже, их король собирает лихих людей по всему Северу. Наверное, он всё же добьёт Империю.
- А что потом? - спросил Нидлир.
- В смысле? - не понял Фритьоф.
- Ну, вот представь: война окончена, а у тебя толпа буйных голов, кому, в общем, плевать, кого резать. Это же как шайку берсеркеров на службу брать: врага они положат, а потом и за тебя примутся...
- Ну да. Только нам-то какое дело? Лучше пошли ближе к берегу. Сейчас моя сестра выйдет - уж она всем покажет, как петь и плясать!
Звон струн привлёк внимание парней сразу же. Ещё не зная, что услышат, Нидлир и Фритьоф поспешили на звук. Идти далеко не пришлось - с краю пустыря, у самого покрытого солью берега, толпа оставила неширокую площадку. Прямо на камнях расстелен толстый, тёплый ковёр, с краю на нём восседают музыканты - симпатичная, хоть и уже начавшая полнеть флейтистка лет тридцати, парень с несколькими небольшими барабанчиками, с которыми он ловко управлялся, и пожилой мужчина с каким-то большим струнным инструментом. Именно он под пальцами старика издавал те чарующие звуки, что без всякой магии приворожили Нидлира. Миг спустя его взор устремился в центр ковра. Ловко перебирая босыми (и как не мёрзнет?!) ногами, танцевала худенькая, подвижная девушка. Змеёй вилась длинная чёрная коса, отблески факелов играли на пухлых вишнёвых губах, стройная, как стилет, фигура двигалась плавно и гибко. Выпуклые, выразительные синие глаза словно разбрасывали искры, тонкие руки порхали в морозном воздухе, плетя дивный узор танца. А ведь она ещё и пела!..
Выйду утром за порог, в росное поле,
И увижу сто дорог, тех, что вдаль уходят.
Манят, за собой зовут, мечтой искушают,
Тем, что не увидеть тут, вдаль поманят.
И тогда однажды ты, соблазну поддавшись,
Пойдёшь в поисках мечты к земле дальней.
Улетают день за днём - волны моря,
Вот и ты забыл свой дом где-то в поле.
И захочется тебе возвратиться,
Чтоб увидеть на заре родных лица...
...Только путь назад забыт - не вернуться,
Чтобы к земле твоих отцов прикоснуться.
Значит, нечего жалеть. Ветер в поле -
Странник, как и ты теперь, поневоле.
Пусть дорога вдаль бежит, вьюга мчится,
Главное, с пути верного не сбиться.
Чтобы где-нибудь вновь остановиться,
Может быть, найти любовь, и, как птица,
Создавать своё гнездо. Но ночами
Видеть, что в пути ты вновь трудном, дальнем.
И тогда, на склоне лет себя спросишь,
Почему дороги след в душе носишь?
И ответишь сам себе: да, дорога
Значила в моей судьбе очень много.
- Это старая картирская песня, - произнёс Фритьоф, оглаживая бородку, когда песня закончилась. Подмигнул прошедшей, нет, просто прошествовавшей мимо сестре - и добавил: - Не думал, что её можно петь по-борэйнски!
- Как видишь, можно! - усмехнулся приятель. Странно, но к знакомым, даже к Брейгу, с которым они были неразлучны с тех пор, как выучились ходить, его сейчас не тянуло. Картир оказался более интересным собеседником - ещё бы, он не сидел в окружённой ледниками долине всю жизнь, а странствовал по острову богини Борэйн. Он повидал мир... - О, смотри, ещё что-то поёт.
- "Ночь Алхи", - пренебрежительно фыркнул Фритьоф. - Это для девчонок, пусть помечтают, пока не выдали за кого надо. Но вот танцует она здорово...
Танец и правда манил и завораживал. Если первый был каким-то непоседливым, стремительным, будто билась в клетке, тоскуя о воле, птица, второй будил совсем другие чувства. Девушка дразнила и манила каждым своим движением, каждой тряской вполне уже созревшей упругой груди, каждым покачиванием бёдер, движением тонких рук, и даже отбивая ритм крепкими ножками. Её зелёная, кричаще-ярко расшитая по картирскому обычаю юбка то облегала стройные ноги, то взвивалась волшебным колоколом. Коса скользила из стороны в сторону, озорные глаза, казалось, рассыпали искры, а язычок проказливо скользил по губам между куплетами. Неудивительно, что, когда отзвучал последний аккорд, и мужчины, и женщины разразились восторженными криками. На краю ковра росла груда даров - украшенные полированными бляшками пояса, монисты, браслеты, цепочки с колье, даже невесть как попавшие в этакую глушь, а некогда наверняка отнятые у сколенских легионеров серебряные и золотые "арангуры". Те, кто ходили за море в дружине принца Ольвара, вернулись героями, а о павших рассказывали каждому мальчишке. Настоящие герои, победители сколенцев...
Заметил это и старый музыкант. Отложил свой струнный инструмент, подошёл к груде даров, кряхтя, склонился, в руке сверкнула крупная золотая монета. На юге, особенно после Великой Ночи - целое состояние. Тут, в отрезанной от мира долине - просто красивая безделушка. Впрочем, нет - ещё символ победы над южной Империей.
- Вижу, есть и в этих горах герои, сражавшиеся за Север! - вызвав одобрительный рёв мужчин, произнёс старик. - Они ходили за море с Ольваром, и заслужили вечное признание Богов и людей. И следующая песня - о принце Ольваре и его бесстрашной дружине, наводившей страх на самого сколенского Императора. И пусть Ольвар был Харванидом - главное, у него имелась Честь. Артси, пой "Ольвара"! - приказал старик.
И вновь тревожно загремели барабаны, зазвенели, словно оплакивая бросившую вызов Империи дружину героев, струны, заполнила воздух дивными переливами, едва коснувшись губ женщины, флейта. Казалось, музыка обрела свою жизнь, более того, она властно перелистывает назад листы книги времён. Артси не стала танцевать, лишь опустилась на колено в порывистой, полной скрытой энергии позе - будто готовилась выхватить меч и пронзить врага длинным выпадом - и запела:
Шли сколенцы, грабя и убивая,
И побеждённых в рабы обращали,
А слёзы вдов и мольбы о пощаде
Впустую чаще всего пропадали.
А воинов павших, раздев, с позором
Бесчестные сколенцы в поле бросали.
И полнились сердца людские горем,
Когда сколенцы в их землю вступали.
