Однозначным было то, что маленькая чашка настоящего божественного напитка, употребляемая даже раз в неделю, была для неё гораздо желаннее, чем ежедневные литры вонючего заменителя, осаживающегося на языке кислой оскоминой. Мало того, процесс поглощения свежесваренного кофе, так же как и приготовления такового, был для неё своего рода ритуалом, понятным только людям с высокой организацией интеллекта. Перехватывание глотков и кусков на ходу являлось для неё несусветной дикостью доисторического человека, жевавшего, где получится и когда получится.

Себя Евдокимова, безо всякого сомнения, относила к тем, кто может отличить чёрное от белого и выбрать только самое лучшее. Тонкая, китайского фарфора чашка казалась почти прозрачной, чётко вырисовывая на просвет уровень напитка. Белоснежный фон чашки и тонкая золотая окантовка выгодно подчёркивали плавный рельеф и благородную форму посуды. Мизинец правой руки был слегка отставлен в сторону, что само по себе должно было символизировать аристократическую сущность человека, наслаждавшегося столь изысканным лакомством.

Евдокимова попивала кофе и задумчиво смотрела в окно. Положительно, с тех самых пор, как ей пришлось уволиться из школы, жизнь потекла более размеренно, но, если уж быть совсем откровенной, и более скучно. По своей натуре она была человеком действенным и деловым, не мыслящим своё существование без власти над людьми. Теперь она чувствовала себя не только несправедливо обиженной и униженной, но и оторванной от жизни. Помнится, она когда-то говорила, что будет счастлива, когда наконец можно будет, никуда не торопясь, встав утром, выпить на кухне чашку ароматного кофе. Такое время наступило, но оно совсем не обрадовало её, скорее наоборот — вызвало волну горького разочарования. Ужасно было не то, что её уволили, и даже не то, по какой статье ей пришлось покинуть место работы. Обидно было чувствовать, что ты уже не участвуешь в гуще событий, а находишься где-то поодаль, всеми забытая и никому не нужная. Конечно, она была вполне адекватным и здравым человеком, и ей никогда не могло прийти в голову, что все, кто ходил к ней на поклон, забрасывая подарками и цветами, делали это от души. Конечно, нет; каждый преследовал свою цель, это понятно и объяснимо, но за три недели, что она была не у дел, в доме не раздалось даже десятка телефонных звонков, те же, кто попадал к ней, чаще всего ошибались номером и, извинившись, вешали трубку.

— А я-то, глупая, думала, что незаменима, что стоит мне только уйти, как привычный ритм школы рухнет, похоронив под своими обломками всех моих обидчиков, — горько проговорила она. — Я-то думала, что я — главный винтик в этом механизме, что, не стань меня, им придётся туго. Ошиблась, надо полагать. Как известно, незаменимых нет.

Часы на стенке буркнули, перекинув стрелки через очередной минутный рубеж.

— Глупо всё вышло, теперь хоть локти кусай, а ничего уже не поправить, — вздохнула она, ставя пустую чашку на кухонный стол. — А ларчик просто открывался: внучке этой шишки на ровном месте, Анастасии Аркадьевны, скоро исполнится год, а родилась она на операционном столе у этого докторишки, Вороновского. Не знала я этого, не знала. Ловко же он подсуетился, а главное, вовремя. Что ж, долг платежом красен. Только пусть теперь исусика из себя не строит. А то раскроет наивные глаза, посмотрите, мол, какой я святой, весь из себя правильный. На самом деле — такой же, как и все остальные. Когда нужно, знает, на какую кнопку нажимать.

Часы, зацепившись стрелками, ржаво скрипнули.

— Вот гадость какая, — недовольно пробубнила Евдокимова, вставая поправить циферблат.

Часы были действительно очень старыми, и давно пора было выбросить их на помойку, тем более что в пакете на антресолях пылились новые, подаренные любимыми коллегами по случаю выхода на заслуженный отдых. Но их Евдокимова невзлюбила с самой первой минуты, как они попали к ней в руки. Вспоминая, как её поздравляли коллеги, пряча улыбку облегчения за серьёзными выражениями лиц и радуясь от души её уходу, их фальшивые внимательные глаза, Евдокимова приходила в состояние полной взвинченности. Да провались они все вместе с их подарками и речами!

Но самую большую обиду нанесла, конечно, эта свистушка, что живёт двумя этажами выше. Вроде соседи, вместе пили чай и обсуждали всякие дела, а тут на тебе, запишитесь на приём в порядке общей очереди. И ведь знала, гадюка, что ничего ей не станется, не пойдёшь ведь плевать против ветра, они же все там — круговая порука, уж кому-кому, а Евдокимовой об этом известно не понаслышке.

— Ладно, милочка, вот с тебя-то мы и начнём, — довольно проговорила она, беря с подоконника пачку сигарет. — И чего только в жизни не бывает, правда? Ай-ай-ай, какое несчастье скоро произойдёт, вы только подумайте, какая страшная случайность! Только каждая случайность нуждается в том, чтобы ей немного помогли.

Нарядившись в один из лучших парадно-выходных костюмов по случаю намечающегося акта справедливого возмездия злым людям, Евдокимова вышла на балконный проём лестничной клетки, который был всегда открыт на случай экстренной поломки обоих лифтов или какой другой внештатной ситуации. Этим милым местечком она пользовалась достаточно часто потому, что здесь обычно никогда не было народа, и ещё потому, что она безумно боялась оказаться внутри маленького зависшего между этажами пространства кабины лифта.

Нельзя сказать, чтобы страх перед замкнутым пространством, высотой, темнотой и прочими мелкими неудобствами был настолько силён, что заставлял забывать обо всём, подчиняясь только силе инстинкта. Вовсе нет, такого чувства она никогда не испытывала, просто подобные ощущения были ей глубоко неприятны, и она старалась в меру своих сил и возможностей не подвергать организм лишний раз стрессу; слава тебе, Господи, в нашей стране стрессов и так предостаточно на каждом шагу, так незачем искать себе дополнительные развлечения.

Сама Евдокимова проживала на восьмом этаже, квартира Свияжской находилась на десятом, причём, несмотря на то что окна обеих выходили на одну сторону, во двор, балконы их располагались не совсем один под другим. Ближе к лестничному пролёту, почти стена к стене, крепился балкон Анастасии, а хоромы Евдокимовой располагались несколько левее, они занимали следующие три окна. Когда они обе ещё были в хороших отношениях, они частенько переговаривались, если случайно обе оказывались на балконе.

Застегнув на все пуговицы пиджак и подняв воротник, Наталья Эдуардовна с осторожностью подошла к бортику лестничного балкона и, крепко держась обеими руками, опасливо посмотрела через бортик балкона, налево, проверяя, открыты ли в квартире форточки. Если они были открыты, то в доме со стопроцентной вероятностью кто-то должен был находиться. Если нет — возможно, что все ушли на работу, закрыв квартиру на замок.

— Денег куры не клюют, местечко-то ой какое тёпленькое себе облюбовала, — прошептала Евдокимова, прижимаясь покрепче к каменной кладке дома. — Небось открытую-то не оставишь, побоишься. У тебя ж балкон, так что залезть раз плюнуть, а девушка ты у нас крепко состоятельная. Мы ж тебя все столько лет в складчину содержали, что у тебя пол должен ломиться от всякого барахла ценного. Только не надо говорить, что ты, такая принципиальная дама, денежек в глаза не видела.

Поборов неприятное сосущее ощущение где-то на самом дне желудка, Евдокимова вытянула шею и слегка приподнялась на цыпочки, чтобы разглядеть все три окна. Форточки были закрыты наглухо, скорее всего дома никого не было. Хозяева были на работе, а дочь — в институте.

— Как и предполагалось, — довольно буркнула Евдокимова, делая несколько шагов на балкон. Сосущее ощущение почти пропало, уступив место радостной уверенности в скором успехе предприятия. — Капля никотина, говорят, убивает лошадь, — объявила она, прикуривая сигарету. — Не знаю, как там насчет лошадей, я что-то ни одной сдохшей от сигаретного дыма за всю свою жизнь не встречала, но тебе и капли не нужно, тебе одной маленькой сигареточки хватит.