— «Ласточка», — поправил Юргена Красавчик, — двести шестьдесят второй «мессер», восемьсот пятьдесят километров в час, — завистливо вздохнул он.

Юрген даже приуныл. Ну какое это чудо–оружие, если о нем знает рядовой–штрафник, пусть и очень информированный в технике. Чуда и не произошло, никакие «мессеры» не могли остановить русские штурмовики, они брали числом, продолжая расстреливать аэропорт с воздуха. Остановить их могла только темнота.

Совместными усилиями они превратили взлетно–посадочные полосы в картофельное поле. Если где–нибудь и виднелся относительно нетронутый участок, то на нем непременно находился разбитый самолет, или сгоревший танк, или самоходка. Оборонять и захватывать было уже нечего, шел бой на уничтожение, взаимное уничтожение.

Юрген по–прежнему полагал, что у них больше шансов. То, что произошло потом, не укладывалось в голове. Вновь раздался густой гул русских самолетов, они снижались все ниже и ниже, не стреляя. Черт подери, они садились на картофельное поле! Они подпрыгивали по рытвинам, они зарывались колесами в воронки, два их них уткнулись носом в землю и взорвались, их шасси с треском ломались и дальше самолеты ползли на брюхе, но они ползли, они приземлялись! Из них выскакивали летчики, из них выгружали ящики с боеприпасами. Русские самолеты они, конечно, вскоре сожгли, расстрелять их на земле не представляло для артиллеристов большого труда. Но тем самым они лишь увеличили свалку. Шансы вновь подровнялись.

В девять вечера наступило короткое затишье. От русских никто не ждал активных действий, им не надо было никуда прорываться или расширять свой плацдарм, им нужно было просто держаться и ждать прихода своих. Поэтому первую роту отвели назад, к зданию аэропорта. Там их ждали горячий кофе, шнапс и чечевичная каша с мясными консервами. Порции были весомые, ведь повара рассчитывали на большее количество едоков. Но есть почему–то не хотелось, после нескольких ложек Юрген почувствовал давящую тяжесть в желудке, как будто тот был доверху набит камнями. Он еще немного поковырял кашу, выбирая волокна мяса, и отставил миску.

— Как ты? — спросил он сидевшего рядом Красавчика и показал глазами на его руку. Красавчика опять зацепило, в который раз в левую руку, Юрген видел, как Брейтгаупт накладывал ему повязку прямо там, на летном поле.

— Царапина.

— К докторам ходил?

— Ходил. После ранения я стал трепетно относиться к своему здоровью, — с насмешкой над самим собой сказал Красавчик. Ранением он называл пробитое легкое, все остальное было не в счет, это были царапины. — Там много наших, — добавил он, — Фрике, Вортенберг, целая очередь.

— Вортенберг отдавал приказ на отход, — с сомнением в голосе сказал Юрген.

— Отдал приказ и пошел в госпиталь.

— Если пошел, то ничего серьезного.

— Да, ничего серьезного.

О Фрике Юрген не спросил. Пока не знаешь, надеешься. Он надеялся, что с Фрике все обойдется, что он останется в строю, без такого командира им придется совсем туго.

— Пойду на свежий воздух, голова дурная, — сказал Юрген.

— Да, сходи проведай, потом мне расскажешь, — сказал Красавчик.

Брейтгаупт молча доскребал миску. Он поднял голову и посмотрел на Юргена. Тот кивнул. Брейтгаупт тоже кивнул, — благодарно и придвинул к себе миску Юргена.

Воздух был далеко не свежий, даже пропущенный сквозь сигарету он отдавал пороховой гарью. Но к ночи похолодало, легкий ветерок остужал воспаленную кожу лица. Юрген задрал голову. Так и есть — безоблачное небо, к утру совсем выстудит. Тишина. После дневного грохота спорадические перестрелки в городе представлялись бреханьем собак в мирной деревне. В Берлине русские против своего обыкновения не вели боевых действий ночью, их прорыв в аэропорт был редким исключением. Возможно, они опасались незнакомого, полного ловушек большого города. Или у них находились ночью другие занятия. Богатый, полный жителей город предоставлял для этого множество возможностей. Юрген это хорошо знал. Зачем думать о том, что и так знаешь? Вот он и не думал.

Навстречу ему, сильно припадая на правую ногу, шел Граматке. Его все–таки зацепило! Когда Граматке с ужасом и изумлением уставился на свою руку, испачканную его кровью, Юрген испытал какое–то даже облегчение. Его уже начала нервировать неуязвимость Граматке, в этом было что–то мистическое, — уж не оборотень ли, думал временами Юрген, вглядываясь в худое, костистое лицо подчиненного.

Завидев командира, Граматке подобрался и даже хромота почти пропала. Вот это правильно, подумал Юрген, рана–то пустяковая, сапог пострадал намного больше.

— Все в порядке, Граматке? — спросил он. — Рану обработали?

— Так точно, герр обер–фельдфебель! — выкрикнул Граматке. — Остаюсь в строю! Я буду сражаться, я могу сражаться, я хочу сражаться.

Нормальная реакция, шок от ранения и все такое прочее, подумал Юрген.

— Если я останусь в госпитале, то русские убьют меня, придут и убьют меня, — заговорщицким тоном сказал Граматке.

— Русские не убивают пленных, тем более раненых, — сказал Юрген.

Он всегда это знал, но держал при себе, чтобы не подрывать боеспособность части. Юрген даже не чувствовал, а знал, что многих, того же Граматке, заставляет стойко сражаться только страх перед русским пленом, перед неизбежной позорной смертью в русском плену. В последние дни этот страх испарился. Возможно, это было следствием появления на передовой «армии Зейдлица» или просто на фоне военных неудач солдаты стали более восприимчивы к вражеской пропаганде. Юргену не было до этого дела, он не испытывал ни малейшего желания нагнетать страхи, кого–то в чем–то убеждать или переубеждать. У него хватало других забот.

— Я им бесполезен! Раненый, я не могу даже копать землю! Они убьют меня! — выкрикнул Граматке. — Я им бесполезен, — повторил он, сникая, — я ничего не умею делать.

«Хоть это понял, уже хорошо», — подумал Юрген вполне доброжелательно.

— Присоединяйтесь к отделению, Йозеф, — сказал он.

— Спасибо, герр обер–фельдфебель, — сказал Граматке. Сказал как нормальный мужчина, без угодничества или насмешки.

Юрген прошел в соседний отсек аэровокзала, где разместился полевой госпиталь. В помещении, похожем на зал ожидания, скопилось множество раненых, они лежали на полу, на испачканных кровью скамьях, полусидели в креслах, откинув головы назад и положив натруженные оружием руки на подлокотники. Это и был зал ожидания: одни ждали перевязки, другие — кружки воды, третьи — решения своей судьбы, все чего–нибудь ждали.

На двери одной из боковых комнат мелом было написано: 570 ВВ , — это был медпункт их батальона. Пахло кровью, антисептиком, немытыми телами. Два сдвинутых конторских стола, накрытые зеленоватой простыней, использовались как один операционный. Лежавшее на нем тело было неожиданно белым, с рыжеватыми волосками. Над телом склонился Клистир, он с сосредоточенным видом копался в развороченной груди.

Ближе к стене, на табуретке, сидел подполковник Фрике. Всегда облаченный с педантичной аккуратностью в военную форму, он выглядел непривычно домашним в одних кальсонах. Его руки были заложены за голову, как будто он сдавался в плен санитару, бинтовавшему ему грудь.

— Скользнуло по ребрам, — сказал Фрике, перехватив взгляд Юргена, — царапина. Моему старому приятелю больше досталось, придется списать. Жаль.

Фрике с сожалением посмотрел на распяленный на спинке стула китель. Левый бок был изодран в клочья. Осколок, заключил Юрген.

— Не царапина, — Юрген широко улыбнулся, он был рад, что с командиром все обошлось, — медвежья ласка.

— Вы это так называете? — с неожиданным интересом спросил Фрике. — В наше время мы говорили: промах Амура. — Он задумался, наморщил лоб. — Да, точно, если с левой стороны, то промах Амура, а с правой… Нет, не помню. А вот это — сквозняк, — он качнул головой в сторону операционного стола.

— Сквозняк — он во все времена сквозняк, — сказал Юрген.

— Форточка — это, — форточка, — раздраженно проскрипел Клистер, — говорил я ему: иди впереди солдат, и в награду Бог пошлет тебе чистенькое, аккуратное сквозное ранение, загляденье, а не ранение, заштопаю, будешь как новенький, даже лучше, потому что комиссованный.