— Послушайте, деточка, я совершенно не могу видеть вас такой. Постарайтесь хоть немного взять себя в руки. Нельзя так убиваться. Может быть, вам что-нибудь нужно? — Его голос понизился до шепота. — Позвольте мне, вашему старому другу, помочь вам.

Он осторожно обнял ее и, прижав ее к себе, почувствовал, как сильно она похудела. Сильвия не шевельнулась и ничего не сказала.

Внезапно, словно ребенок, обессиленный своим горем, она повернулась к нему и, прижавшись лицом к его широкому плечу, всхлипнула:

— Ах, Монти, я так несчастна, так несчастна!

Что-то дрогнуло в покрасневшем лице Монти, склоненном к ее светлой головке; в его глазах промелькнуло выражение необычайной нежности, которое странным образом облагородило весь его облик.

— Вот так лучше, деточка! — сказал он, ласково утешая ее, как мать свое дитя. — Поплачьте, милая, вам станет легче. Помните, деточка, что я всегда готов помочь вам и заботиться о вас, я не оставлю вас, дорогая!

Сильвия продолжала горько и безнадежно рыдать, спрятав лицо на груди у Монти и нервно комкая отвороты его пиджака. Он сидел, не шевелясь, боясь каким-нибудь неуместным жестом спугнуть доверчивость Сильвии и как бы ревниво охраняя так неожиданно возникшую минутную близость с ней, которая наполнила его трепетом.

Вдруг, сквозь тонкий шелк рубашки, Монти почувствовал горячие слезы Сильвии. Краска сбежала с его лица, оно сразу постарело, осунулось и приобрело серьезное выражение. Он стал машинально раскачиваться, тихонько убаюкивая Сильвию, преисполненный бесконечной любви и жалости к ней. Всю свою жизнь он терпеть не мог женских слез, они всегда выводили его из себя, и он чувствовал себя дураком, если в его присутствии женщина начинала плакать. Все же обворожительные леди, которые рассчитывали добиться от Монти чего-нибудь слезами, с грустью должны были признать всю несостоятельность этого способа.

— Я люблю видеть вокруг себя веселые лица, — раздраженно говорил он в таких случаях. — Ради всего святого, перестаньте, неужели вы не можете это сделать?

Но слезы Сильвии, которая так горько рыдала у него на груди, казались ему самым сладостным и, вместе с тем, самым печальным из всего, что ему приходилось переживать.

Он окинул взглядом гостиную — нет, эта обстановка определенно не подходит Сильвии. Теперь, когда нигде не было видно следов заботливости Додо, комната, обставленная с низкопробною роскошью, выглядела мрачной и унылой. У Додо был талант создавать повсюду, где бы она ни находилась, необыкновенно уютную обстановку, полную комфорта и покоя.

Сейчас в комнате не было цветов; подушки, которые Додо обычно разбрасывала повсюду, были аккуратно взбиты и разложены в строгом порядке; стол, заваленный бумагами, напоминал газетный киоск.

Монти вспомнил свою квартиру на Пэл-Мэл-стрит: большие светлые комнаты; такие глубокие и удобные кресла, что в них свободно можно было улечься; свою «клетушку» — так он называл виллу в Ньюмаркете, построенную знаменитым архитектором; внутри ее был выдержан старинный стиль — низкие потолки с дубовыми балками, а стены обиты панелями резного дерева; хотя в доме совершенно отсутствовала бьющая в глаза модная роскошь, он был обставлен и оборудован с необычайным комфортом.

Монти ненавидел огромные, чопорные, похожие на сараи, отели с целыми легионами слуг, которые всегда торчат у вас перед глазами, когда они вам не нужны, и неизменно исчезают, когда вам почему-либо понадобятся их услуги.

Он любил музыку; у него был очень уверенный удар и прекрасный слух. «Дайте мне только мотив, я сыграю вам все, что хотите», — говорил он. И действительно, ему стоило один раз услышать что-нибудь, и он по слуху отлично передавал вещь.

Ривс мысленно перенесся в Англию, и его охватило сильное желание покинуть как можно скорее эту страну солнца и блеска.

Он снова взглянул на Сильвию: она задремала, — может быть, устав от слез, просто закрыла глаза.

Очень осторожно Монти освободил онемевшую руку. Она уснула, бедняжка, наплакалась, как маленький ребенок, и заснула.

Монти поправил подушки и опустил на них Сильвию. Она не спала, но была настолько обессилена, что ничего не сказала и даже не пошевельнулась. Теперь, когда для нее все кончено в жизни, зачем возвращаться к действительности.

Она слыхала, как Монти на цыпочках вышел из комнаты, но глаз не открывала: разве стоило теперь смотреть на что-нибудь?

Родди уехал, покинул ее… Всю неделю она ждала, надеясь каждый день получить от него известие. Но напрасно. Однажды, не совладав с собой, она отправилась на «Цветочную виллу», и сторож, старый, угрюмого вида итальянец, сообщил ей, что господа уехали. Более подробных сведений она не могла у него добиться.

А впрочем, что толку спрашивать: если Родди покинул ее… таким образом, то что она может узнать о нем еще?

Фернанда тоже уехала. Сальдон написал для нее новую пьесу и, как человек весьма талантливый, стал невероятно капризным, что грозило Фернанде крупными неприятностями. Чтобы уладить эту глупую историю, она принуждена была уехать из Монте-Карло раньше, чем предполагала.

Таким образом, Сильвия и ее мать остались одни, абсолютно чужие друг другу люди и очень несчастные… Дни тянулись медленно и уныло, бесконечно длинные, напоенные солнцем и ароматом цветов. Ночью они обе лежали без сна, напряженно вглядываясь в темноту ночи…

«Такое состояние, должно быть, бывает, когда начинают сходить с ума», — думала Сильвия. Додо почти не разговаривала с ней и, казалось, даже не замечала ее. Часы медленно отсчитывали время тяжелыми, мерными ударами. Монти стал теперь для Сильвии чем-то вроде ангела-утешителя; кроме того, для нее являлось некоторой поддержкой то, что он отвезет их в Англию.

Может быть, и Родди там.

Сильвия все время лежала с закрытыми глазами; при этой мысли она широко раскрыла их, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем. Она поднялась, опершись руками о диван.

Но даже если он в Англии, то что же из этого? Если даже они встретятся теперь, какое это может иметь значение после того, как он ее бросил? Ничто никогда не сможет уничтожить того факта, что он так жестоко обошелся с ней и сделал это, по-видимому, вполне обдуманно.

Внизу, на террасе, оркестр заиграл «Пасадену», и эти звуки перенесли Сильвию в огромный зал казино, где она танцевала с Родди… Даже тогда он лгал ей, обманул ее, заставил думать, что он профессиональный танцор… О, зачем она ему вообще поверила?!

Но звуки музыки вскоре развеяли ее мрачные мысли, унесли снова к блеску и радости, к мечтам о тех первых, незабываемых часах, когда мир казался зачарованным садом и каждое мгновение было по-новому прекрасно.

Перед глазами встало склоненное к ней смеющееся лицо Роднея, она ясно почувствовала под своей рукой его мягкие густые волосы; вновь услыхала, как они оба рассмеялись, когда она сказала, что его волосы похожи на бобровый воротник и чересчур длинные для мужчины.

— Здесь нет хороших парикмахеров, — ответил он. — Но вы не очень-то смейтесь над моей прической — из ваших стриженых волос тоже уже можно плести косы…

Она вспомнила все эти мелочи с какой-то мучительной отчетливостью. Как они умудрялись, в промежутках между поцелуями и такими горячими клятвами и признаниями, смеяться так весело, как они смеялись. Сильвия встала. Ее охватило странное беспокойство, вызванное резким контрастом между прошлым и настоящим; она чувствовала сильную усталость и в то же время какое-то необъяснимое стремление вперед. Жизнь шла своим чередом, все было так же спокойно и радостно, как и раньше, только ее сердце было разбито. Она подошла к окну. Под ярким южным солнцем море расстилалось кругом, такое лазурное и спокойное — как на цветных открытках; на улице царило оживление. Эта веселая нарядная толпа, блеск и музыка, даже природа, которой не было никакого дела до ее страданий, показались Сильвии невероятно жестокими.

Она отошла от окна и снова опустилась на диван.

Ах, если бы хоть что-нибудь нарушило это томительное оцепенение!