— Так хочется увидеть его, честно, жду не дождусь.

Но Коди оставил ее слова без внимания.

Они присылали фотографии. Люк на детском стульчике — белокурый, серьезный. Люк, как медвежонок, идет по ковру на четвереньках, а не ползет (Коди передвигался точно так же). Люк делает первые неуверенные шаги, зажав в толстых кулачках прищепки для белья. Эти прищепки нужны ему, писала Рут, потому что с ними он думает, будто за что-то держится. Иначе он падает. Вместе с фотографиями приходили письма, обычно их писала Рут. С грамматикой она была не в ладах, и с орфографией тоже. Например: «Глаза у Люка понашему с Коди, так и останутся галубыми». Но что Перл за дело до грамматики? Она сохраняла каждое письмо, а фотографии Люка ставила на комод в маленьких анодированных рамочках, которые покупала в универмаге Кресги.

«Думаю, мне надо бы приехать и повидать Люка, пока он не вырос», — писала Перл. Никто ей не отвечал. Она писала снова: «Удобно ли приехать в июне?» И тогда Коди ответил, что в июне они переезжают в Иллинойс, но если она действительно так хочет приехать, то это можно бы сделать в июле.

И вот в июле она отправилась в Иллинойс, в поезде, который был полон молодых солдат с детскими лицами — их везли во Вьетнам, — и провела неделю среди чистого поля, в доме, отгороженном от всех стихий. Удивительно, даже для нее самой, как сразу, как глубоко она полюбила внука. Ему еще не исполнилось двух лет — прелестный ребенок, голова прямо как у взрослого, резко очерченная, золотистые волосы коротко и аккуратно подстрижены. Прямой решительный рот мальчика тоже казался взрослым, и походка у него была не детская. Он немного сутулился, горбил плечи; вроде бы никаких физических изъянов, но во всей осанке сквозят смирение и покорность, прямо-таки смехотворные в столь маленьком существе. Перл часами просиживала с ним на полу, играла машинками и грузовиками. «Р-р-р… р-р-р… Теперь толкни назад к бабушке!» Ее умиляло спокойствие мальчика. Он уже вполне хорошо и бойко говорил, но на слова был скуп и чаще молчал. Соблюдал осторожность. Ему не хватало веселости. Был ли он счастлив? Годилась ли такая жизнь для ребенка?

Она заметила у Коди в баках легкую проседь, кожа на его щеках стала похожа на тонкий пергамент, а вот Рут оставалась все той же нелепой пигалицей с коротко остриженными волосами, в уродливых платьях. Как овощи на прилавке магазина вянут, не успев созреть, так и Рут с годами не пополнела, не стала мягче. Вечерами, когда Коди возвращался с работы, она суетилась на кухне, готовила в изобилии сельские блюда, к которым Коди почти не притрагивался, он потягивал джин с тоником и смотрел по телевидению последние известия. Они спрашивали друг друга: «Ну, как прошел день?», «Все в порядке?», но, казалось, не слушали ответов. Перл вполне могла себе представить, как по утрам, проснувшись на двуспальной кровати, они вежливо спрашивают друг друга: «Ну, как спалось?» Ей было тяжело и неловко, но, вместо того чтобы отвернуться, она по какой-то непонятной причине еще глубже вглядывалась в их жизнь. Однажды вечером она отправила Коди с Рут в кино, обещав присмотреть за Люком, и, воспользовавшись их отсутствием, перерыла ящики письменного стола, но нашла только налоговые квитанции, банковские уведомления и альбом, принадлежащий владельцам этого дома. Впрочем, она и сама не знала, что ищет.

Домой Перл ехала в тряском вагоне, опять среди солдат, с чувством усталости и безнадежности. Приехала в Балтимор с опозданием на семь часов и отчаянной головной болью. В здании вокзала она увидела Эзру, который понуро брел ей навстречу, и вдруг ее словно пронзило… Какое сходство! Это была походка Люка, серьезного маленького Люка. Жизнь так печальна, подумала она, невыносимо печальна. Но когда она целовала Эзру, печаль сменилась явственным раздражением. Интересно, почему же он примирился со всем этим, как мог допустить, чтоб все так сложилось? Неужели он получал удовлетворение от своего горя? (Словно расплачивался за что-то, подумала она. Но за что именно ему расплачиваться?) В машине он спросил:

— Ну, как тебе понравился Люк?

— А тебе не приходило в голову поехать туда и вернуть ее?

— Я никогда этого не сделаю, — сказал он без всякого удивления, осторожно выруливая со стоянки.

— Не понимаю, почему бы и нет.

— Это нечестно. Так нельзя.

Она не отличалась философским складом ума, но по дороге домой, глядя на унылый балтиморский пейзаж, думала о том, что честно и что нечестно: о теоретических достоинствах, существующих в пустоте, и о том, имеет ли вообще все это смысл. Когда они приехали, она вышла из машины, молча отворила дверь и поднялась по лестнице в свою комнату.

Эзра заметает мертвую птицу на кусок картона и опускает ее в мешок для мусора. Потом закладывает картоном разбитое окно, сквозь которое птица, наверное, проникла в комнату. Перл тем временем собирает в кучку осколки стекла и идет вниз за совком. Дом уже немного ожил — веселый лиственный узор играет на полу гостиной возле открытой двери, по комнатам разносится запах нагретой солнцем травы.

— Она так и не оправдала себя, — недавно сказал Коди по телефону насчет фермы. — Незрелая была идея, да и появилась она у меня, когда я был еще молод.

Но в таком случае почему же он ее не продает? Наверное, не может; а она, Перл, потратила столько времени, убирая этот дом, готовя для него жилье, открывая и закрывая ящики комода, будто могла найти там его секреты. Она отлично представляла себе Рут в этой кухне, Коди, осматривающего забор или занятого еще какой-нибудь мужской работой. Видела, как Люк бегает по двору в джинсовом комбинезоне. Теперь он уже подрос, впору ходить на рыбалку, плавать в речке за выгоном, а может, и за скотиной ухаживать. В августе ему будет восемь. Восемь или девять? Все перепутала. Теперь она почти не видается с внуком, и, когда он с родителями проездом бывает в Балтиморе, ей всякий раз приходится заново побеждать его застенчивость. В каждый приезд у него обнаруживаются новые увлечения: то пугачи, то шарики, то марки. В последний раз, когда он был здесь, года два-три назад, она приготовила ему в подарок мужнин марочный кляссер, чей темно-бордовый переплет из искусственной кожи посерел от плесени, но, как выяснилось, Люк увлекался теперь авиамоделизмом. Он сказал ей, что строит из бальзового дерева модель реактивного самолета, который будет летать как настоящий. А сам он собирается в астронавты.

— Когда я вырасту, астронавт станет самой обычной профессией, — сказал он. — Люди будут летать на ракетах так же запросто, как сейчас ездят в автобусе. Летом будут отдыхать на Венере. Поедут не в Ошен-Сити, а на лунные пляжи.

— Вот как, — сказала она. — Это замечательно! — Но она была слишком стара для таких путешествий. Не могла она поспеть за всем этим, сама мысль о путешествиях на Луну приводила ее в уныние.

А теперь — кто знает? У Люка, наверно, совсем другие интересы. Он так давно не был здесь, она не уверена, приедет ли он когда-нибудь снова. В тот последний приезд Эзра достал из чулана свою старую грушевую блок-флейту и показал Люку, как на ней играть. Перл не разбирается в блок-флейтах, но, очевидно, с ними что-то происходит — может, дерево пересыхает, может, коробится, — если на них долго не играть, а эту блок-флейту не брали в руки по крайней мере лет десять. Звук у нее стал прерывистым и хриплым. Но как взволновали ее эти три старые мелодии, прозвучавшие после столь долгого молчания! Эзра и Люк отправились на Кэлверт-стрит за льняным маслом. Не прошло и двух минут после их ухода, а Коди уже спросил, где они.

— Пошли купить масла для Эзриной флейты, — сказала Перл. — Разве ты не видел?

Он извинился, вышел на улицу и стал расхаживать перед домом. Рут осталась в гостиной и толковала про школу. Перл слушала вполуха. В окно ей было видно, как Коди в расстегнутом пиджаке ходит взад-вперед. Она поняла, что Эзра и Люк вернулись, еще до того, как увидела их, — поняла по тому, как Коди застыл на месте.