— Я хочу тебя.
Она испытующе посмотрела на него. Похоже, он пробил эту стену: наконец-то у них состоялся настоящий разговор.
— Тебя надо подкормить, — сказала она.
Он застонал.
— Вот видишь, — упрекнула она. — Ты вечно отказываешься, что бы я тебе ни предложила.
— Я не могу.
— Да ты, по-моему, ни разу и не попробовал ничего из моей стряпни.
Рут отодвинула сковородку и подошла к стоявшей на плите высокой черной кастрюле: в ней что-то кипело на медленном огне.
— Овощной суп по-деревенски, — сказала она, приподняв крышку.
— Ну правда, Рут…
Она налила суп в небольшую керамическую миску и поставила на стол.
— Садись, ешь. Попробуй, и я скажу тебе, в чем тут секрет.
Над миской поднимался пар, запах был такой соблазнительный и пряный, что Коди почувствовал: он уже сыт. Взял протянутую ложку, нехотя опустил ее в суп и отхлебнул немного.
— Ну как?
— Очень вкусно.
Что правда, то правда! Суп был великолепный. Он в жизни не едал такой вкуснотищи. В бульоне, густом и крепком, плавали крупно нарезанные свежие овощи. Он отхлебнул еще раз. Рут стояла рядом, засунув большие пальцы в карманы джинсов.
— Куриные ножки, — сказала она.
— Что?
— Весь секрет — в куриных ножках.
Он опустил ложку в суп.
— Доедай, — сказала она. — Наращивай мясо на костях.
Он покорно зачерпнул еще.
Потом она принесла ему салат с пряными травами, которые сама вырастила на крыше ресторана, и булочки в плетеной корзинке, испеченные всего несколько часов назад — по домашнему рецепту, как она сказала. Коди съел все. Пока он ел, она стояла и смотрела на него. Когда она ставила на стол масло для булочек и наклонилась над ним, он ощутил ее тепло.
На кухне появились еще два повара; юноша-китаец жарил в масле черные грибы. Эзра сбивал что-то в миксере около мойки. Скрестив на груди руки, Рут села рядом с Коди и уперлась ногами в перекладину его стула. Коди принялся за громадный кусок пирога, размышляя о еде, о ее необъяснимом значении в жизни людей. Можно ли понять натуру человека по тому, как он относится к еде? Наверно, можно, взять хотя бы его собственную мать. Вот уж не кормительница. И никогда ею не была, даже когда они были маленькие и их питание полностью зависело от нее. Попробуй намекни, что ты голоден, и она тут же выходила из себя — раздражалась, начинала бессмысленно суетиться. Он помнил, как, возвратясь с работы, она яростно металась по кухне. Банки так и вываливались из стенных шкафов ей на голову — фасоль в томате с копченостями, колбасный фарш, тунец в масле, потерявший цвет консервированный горошек. Чаще всего она готовила ужин, даже не сняв шляпы. Хныкала, когда что-нибудь пригорало, а пригорало у нее даже то, что, казалось бы, невозможно спалить, зато другие блюда она подавала полусырыми, в самом фантастическом сочетании — например, тертый ананас с картофельным пюре! (По ее мнению, что бы ни осталось от завтрака, обеда, ужина, все можно было спокойно перемешать.) Из приправ она пользовалась только солью и перцем. Из подливок признавала только неразведенный консервированный грибной суп-пюре. И в детстве Коди думал, что ростбиф непременно должен быть волокнистым, что этот сухой, жесткий кусок мяса тонко нарезать нельзя, можно лишь разделить его вилкой на волокна, которые одно за другим со стуком падали в тарелку.
Правда, во время болезни мать приносила в комнату питье — горячий чай (она была мастерица по части заварки) и консервированный бульон. Пока ты пил, она стояла в дверях, скрестив на груди руки. Он помнил выражение ее лица, когда при ней ели или пили, в нем сквозила легкая неприязнь. Сама она ела очень мало, чаще всего просто ковыряла вилкой в тарелке, словно осуждая тех, кто был голоден или проявлял чрезмерный интерес к тому, что подавали на стол. Необходимая потребность… Она не одобряла это чувство в людях. Когда бы ни назревала семейная ссора, Перл обычно затевала ее за обедом.
Коди ел рассыпчатый пирог и думал о детях своей матери, о Дженни, например, которая вечно сидела на диете — лимонной воде и листьях салата, — никогда не позволяла себе сладкого и часто вовсе не являлась к столу, будто ни на миг не могла забыть неодобрительную мину на материнском лице. Да и сам Коди, признаться, не далеко от нее ушел. Для него пища, казалось, не имела никакого значения; это было нечто необходимое другим, и ради этих других — когда у него бывало свидание с девушкой или деловой ленч — он за компанию заказывал что-нибудь и для себя. Дома же у него в холодильнике хранились только сливки для кофе и лимоны для джина с тоником. Он никогда не завтракал, нередко забывал и о ленче. Иногда в послеобеденный час у него вдруг начинало сосать под ложечкой, тогда он посылал секретаршу в закусочную. «Что принести?» — спрашивала она, а он отвечал: «Все равно, какая разница». Она возвращалась с пирожком, китайским блинчиком или бутербродом с ливерной колбасой — ему и в самом деле было безразлично. Он не замечал даже, что именно она принесла. Откусив раз-другой, Коди продолжал диктовать и откладывал еду в сторону, а уборщица потом выбрасывала остатки. Одна женщина, с которой он как-то обедал, сказала, что это признак своего рода неполноценности. Понаблюдав, как он расковырял свою рыбу, а затем отодвинул тарелку, так и не проглотив ни кусочка, и, отказавшись от сладкого, великодушно и терпеливо ждал, пока она расправится с огромной порцией шоколадного мусса, она обвинила его в… как это она выразилась? — в отсутствии способности получать удовольствие от еды. Тогда он не понял, как ей удалось сделать столько выводов, разделив с ним одну-единственную трапезу. И по сей день все еще не мог с ней согласиться.
Да, лишь Эзра, по-видимому, сумел избежать всего этого. Эзра был такой непробиваемый, такой тугодум — ничем его не проймешь. Он всегда ел с аппетитом, любую стряпню — свою или материну. Он охотно ел все, что подавали, особенно хлеб; со временем ему придется следить за своим весом. Но самое главное — он по природе своей был «кормителем», любил кормить других. Поставит перед тобой какое-нибудь блюдо и стоит рядом в ожидании, подперев рукой подбородок, провожая глазами каждое движение твоей вилки. Было что-то нежное, почти любовное в его отношении к людям, которые ели то, что он для них приготовил.
Как Рут, подумал Коди.
И попросил у нее еще кусок пирога.
Теперь по утрам он звонил ей из Нью-Йорка и нередко будил при этом хозяйку; когда Рут отзывалась, голос у нее был все еще хриплый — то ли со сна, то ли от изумления. И всякий раз, отвечая на его вопросы, она исподволь оттаивала, хотя поначалу говорила отрывисто. Да, да, у нее все в порядке. В ресторане все хорошо. Обед вчера прошел нормально. А потом (постепенно удлиняя фразы, будто вновь сдаваясь ему) она признавалась, что этот дом начал действовать ей на нервы — какие-то странные жильцы, шлепают в тапочках днем и ночью, никто никуда не выходит, хозяйка вечно торчит перед телевизором. Эта хозяйка, вдова, была уверена, что у Перри Комо брови вздергиваются вверх оттого, что природа наградила его басом, а ему приходится брать высокие ноты и от этого у него постоянно болит горло; она, мол, слышала, что Артур Годфри тоже многие годы жил в постоянных муках, а улыбался на экране героической улыбкой и ерзал на стуле потому, что каждый шаг для него как нож в сердце. Для самой хозяйки, миссис Полинг, вся жизнь была сплошной мукой, и Рут стала задумываться над тем, как же ей оставаться здесь дальше.
По пятницам и субботам Рут носилась вечером по кухне ресторана, кромсая говяжьи ножки и сбивая белки. Эзра работал спокойнее. Коди сидел за деревянным столом. Рут время от времени ставила перед ним какое-нибудь блюдо, и он добросовестно поглощал его. Каждый съеденный им кусок был объяснением в любви. И Рут это понимала. Она держалась настороженно, искоса поглядывая, как он вылавливает из бульона клецки, и он старался, чтобы на тарелке не осталось ни крошки.
По воскресеньям в яркие солнечные утра он звонил в дверь дома, где Рут снимала комнату, и, когда она выходила, притягивал ее к себе. Он целовал ее с неотвязным ощущением, что какая-то часть Рут все еще ходит по дому за его спиной, озорная, веселая и даже теперь неуловимая, заглядывает под крышки кастрюль, хлопает дверцами кухонных шкафчиков, что-то напевает себе под нос и вытирает руки о джинсы.
