Литмир - Электронная Библиотека

Зато внеклассные мероприятия, организуемые школой, чтобы развивать наш интеллект, были гораздо менее увлекательными. Случайные благонамеренные лекции казались нам скучными, но мы с энтузиазмом приветствовали торжественный приезд епископа Гавлины, капеллана Польских вооруженных сил, который проводил конфирмацию, в большинстве случаев сильно запоздавшую. По обычаю я взял другое имя — имя моего отца Тадеуша.

Еще мне запомнилось представление театра-ревю, возникшего в недрах Войска Польского. В нем играло много довоенных артистов первой величины (многие из них евреи), которые вышли с армией из Советского Союза. Звездой представления была платиновая блондинка польско-украинского происхождения по имени Рената Богданьская, любимица Войска Польского и будущая пани Андерс.

Я наслаждался жизнью, как никогда прежде, и не подозревал, что для моих сестер и для матери все было совсем по-другому. Коммунальное житье и перспектива выхолощенного беженского существования были совсем не тем, чего они — девушки 22 и 20 лет соответственно — ожидали после двух с половиной лет анабиоза. Они ощущали себя неприкаянными, и мать стала искать способы вернуться к сколько-нибудь нормальной жизни.

Все сдвинулось с мертвой точки, когда мы узнали, что кузина матери, тетя Лила Чемневская, работает в городе в симпатичном отеле, обслуживающем исключительно американцев. Ее дочь и несколько других молодых женщин, которых мы хорошо знали, тоже работали там. В материальном отношении американцы казались существами с иной планеты. Казалось, что тетя Лила достигла недосягаемых высот, пока мы не обнаружили, что эти приличные молодые женщины работали горничными и официантками.

Тем временем Зося Бонецкая, тоже наша дальняя родственница, дама светская, сорвала банк: ее пригласили занять пост секретаря по вопросам протокола в польской миссии. Но из-за того, что один из супругов находил работу, случалось, что супругам приходилось разлучаться. Муж тети Лилы был очень болен и остался в лагере № 3. Мать пыталась поддерживать с ним отношения и даже меня брала с собой, но он, кажется, был слишком болен и не замечал наших визитов. Зосе тоже пришлось оставить детей. Она оставила своего старшего сына Владыша под крылышком моей матери в лагере № 3. Блеск столицы имел и обратную сторону.

Мать не готова была идти на подобные жертвы, да и статус горничных и официанток вызывал у нее серьезные сомнения. Она решила переехать из лагеря № 3 в Тегеран, но на своих условиях. Она и дочери найдут подходящую работу. Я, естественно, был частью Исхода и бунтовал против этого, как мог. Мои возражения не были услышаны. К концу октября мы оставили тихую гавань лагеря и переехали в город, где нам предстояло заботиться о себе самостоятельно.

Тегеранская Бонд-стрит [34]называлась (а может быть, и сейчас называется) Лалезар. В ее оживленной южной части хозяйничали ювелиры и продавцы ковров. До прихода Реза-шаха — офицера, узурпировавшего персидский трон, — северная часть Лалезара представляла собой беспорядочное скопление домов с садами за высокой оградой. В начале 1910-х годов градостроители-реформаторы постановили, что Лалезар надо выпрямить. Проект предполагал произвольный снос ряда домов; одной из жертв стал дом, принадлежавший двум братьям, Али и Богеру. Их фамилию я не помню. В этом доме наша семья нашла пристанище в конце октября 1942 года.

Дом перенял эстафету у искалеченного автобуса, на котором мы приехали месяц назад: ликвидаторы раскололи его надвое. Со стороны уцелевшей западной части сохранился сад с оградой и неработающим фонтаном. Вход был через куче — тихую улочку, типичную для Тегерана. Тишину ее нарушали только уличные выкрики: «Портухаре ширин, лимун торш!»(«Сладкие апельсины, кислые лимоны!») Бродячие торговцы гранатами тоже распевали рекламу своего товара. Для меня и сегодня столица Ирана связана с этим великолепным фруктом.

Часть дома, которая сохранилась, состояла из заброшенного первого этажа и двух больших комнат второго, на которые можно было попасть через галерею с «птичьей площадкой», или внешней деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Одну из комнат занимали Али и его несчастная красавица-жена Аврора. Другую комнату матери сдал Богер, который жил в современной квартире в доме по соседству. По-видимому, она познакомилась с ним где-то на светском мероприятии и тогда сказала, что он ей показался интересным, хотя и непростым человеком. Братья были офицерами иранской армии: подтянутые, с беглым французским, они тайно осуждали британскую монополию на персидскую нефть. Они с некоторым трудом скрывали восхищение Германией. Но были джентльменами и готовы были протянуть руку помощи беженцам из экзотического Лахистана, сиречь Польши.

Наш обломок жилища отделялся от новой улицы импровизированной деревянной стеной с декоративными портьерами, которые не могли нас защитить от холодных восточных ветров. Но неровный пол был покрыт великолепным персидским ковром. На этом обстановка заканчивалась — не было ни кроватей, ни мебели, ни кухни. Туалет — один на две семьи — был снаружи, внизу под лестницей. Нужны были срочные инвестиции, и последняя золотая монета матери была обращена в спальные принадлежности (матрасы и одеяла) и блестящий примус. Осталось достаточно на самую необходимую одежду. Дамам были пошиты три элегантных костюма — пиджаки и юбки — необходимые для поиска работы, а меня, тринадцатилетнего, оснастили всем необходимым для польской гимназии в Тегеране.

Одеяние мое было, мягко говоря, эксцентричным. Портной снял с меня мерки на пару бриджей и сюртук в тон из довоенного английского твида. Этот был ответ матери уродливому новому миру. У меня не хватило мужества сопротивляться, и в итоге мне пришлось терпеть бесконечные шутки моих идущих в ногу со временем товарищей — в длинных брюках и курточках.

Мы жили в подвешенном состоянии: чтобы свести концы с концами, надо было найти работу, и быстро. Тем временем примус зажил собственной жизнью, монотонно снабжая нас горячей свеклой с кусочками печени — это были самые дешевые продукты у уличных торговцев. К этому добавлялись финики и местная халва, которые мы запивали местным чаем с южных склонов Кавказа. Хлеба было мало, а такая роскошь, как сахар, масло и молоко, была нам не по карману. Мать сделала широкий жест, отказавшись от щедрого пайка нашего лагеря… Окупится ли риск, на который она пошла?

Да, риск окупился. Сестры скоро стали телефонистками в одной из польских организаций, благодаря своему умению говорить: «Can I help you?»(«Могу я чем-нибудь помочь?») — с безупречным английским акцентом, хотя больше ничего они сказать не могли. Но не надолго. Анушка оказалась лингвистом, а Тереска — с более широким базовым образованием — получила квалификацию секретаря. А тем временем владелец кинотеатра нанял мать преподавать французский двум своим дочерям, Шахин и Махин. Это не была настоящая работа с полной занятостью, но зато иногда мать приглашали к столу. Меня тоже приглашали, так как за обедом следовала игра в волейбол с подопечными матери. Меня это ничуть не смущало: девочки были очаровательны, хотя все время хихикали.

В этот период у матери было достаточно свободного времени, и она проводила какую-то часть дня с нашей соседкой Авророй, которая все время отчаянно искала ее общества. Когда Аврора не разговаривала с матерью, она пела печальные песни о парижских бульварах. Вскоре после того, как мы уехали с Лалезара, мы узнали, что она покончила жизнь самоубийством.

* * *

Облаченный в свой эдвардианский твид, я стоял перед польской гимназией. Это была маленькая школа, в ней было не больше 30 учеников в двух младших классах. Город привлекал семьи, которые хотели начать жизнь сначала и идти дальше, среди них были выдающиеся учителя. По крайней мере треть учеников были польскими евреями, которые привезли с собой стремление учиться и идти вперед. Нормальный учебный год был восстановлен, хотя учебников и других вспомогательных материалов было мало: все, что у нас было, — это бумага и карандаши.

36
{"b":"163141","o":1}