К середине сентября мы все снова поправились и были готовы к путешествию в Тегеран. Транспорт обеспечивали местные автобусные компании. Они автоколоннами перевозили польское гражданское население в столицу через грозный Эльбрус. Наша семья попала в какой-то особенно шаткий автобус с водителем, который отличался вкусом к прекрасному. С ним мы солнечным утром начали подъем к горным вершинам по немощеной узкой дороге. Генерал Андерс проехал по этому же пути за несколько дней до нас. Он назвал его самой захватывающей дух дорогой, которую он когда-либо видел. И это не преувеличение. Живописные деревушки на нашем пути утопали в бурной растительности, вскормленной влажным бризом с Каспийского моря, местные жители стояли вдоль дороги и махали нам; некоторые из них бросали фрукты в открытые окна наших автобусов. Таким образом эти совсем не богатые фермеры и пастухи выражали свою симпатию сибирским ссыльным, которым улыбнулась судьба. В обратную сторону двигались бесконечные автоколонны американских грузовиков с советскими шоферами за рулем. Это была помощь с Запада, направлявшаяся в Советский Союз, их новому союзнику. А для нас это было напоминанием о совсем недавнем прошлом. Но этим утром долины и склоны Эльбруса купались в солнечных лучах, и ничто не могло помешать нашей новообретенной способности просто радоваться жизни.

Авария произошла, когда мы начали спуск с вершины к плато с той стороны. Наш автобус врезался в грузовик, неудачно припаркованный за одним из поворотов серпантина. Я помню крики, звук бьющегося стекла и внезапно целиком исчезнувшую левую стенку автобуса, сорванную выпирающим углом массивного детройтского грузовика. Я увидел наши задние колеса, угрожающе близко от края обрыва.

Чудо, что никто не погиб и даже серьезно не пострадал. Единственной жертвой был водитель — он испытал шок, но тоже ненадолго. Пассажиров поврежденного автобуса перевели в свободный автобус в конце колонны. Тем временем наш водитель сообщил, что автобус может передвигаться самостоятельно. Услышав это, мать заявила, что мы вчетвером останемся с ним. Водитель воспринял предложение с энтузиазмом. Это был прекрасный способ сохранить лицо, что немаловажно в этих краях. Я был в восторге, потому что путешествие превратилось в приключение.

Мы без сучка без задоринки доехали до города Казвина. Здесь меня поразило зрелище ночного базара: ярко освещенные прилавки, заваленные сладостями и фруктами. На следующий день в том же потрепанном автобусе мы приехали в Тегеран.

* * *

Так называемый гражданский лагерь № 3, к которому мы были приписаны, был создан трудами нашего генерала и лишь недавно добавился к двум предыдущим лагерям, расположенным на индустриальных окраинах города. Лагерь № 3 был гораздо удачнее двух предыдущих. Он находился на территории великолепного загородного поместья, принадлежавшего иранскому аристократу, семья которого переживала не лучшие времена. Высокая стена окружала обширный парк, в котором высокие кипарисы стерегли полуразвалившийся дом. Поместье располагалось в нескольких километрах к северу от города на недавно заасфальтированной дороге на Дербент, летнюю резиденцию шаха. Среди аллей и арыков — быстрых потоков ледяной воды, сбегающих с заснеженных вершин Эльбруса, — под сочувственным оком Британии вырос временный городок из армейских палаток. В центре стояла общая столовая, рядом — административный блок, душевые и открытая сцена для театральных представлений и кинопросмотров с естественным амфитеатром из окружавших ее холмов.

Мы прибыли в это идиллическое место с помпой. Появление в Иране бывших советских заключенных и депортированных привлекло внимание всего мира. У ворот стояли кинооператоры (в основном американские), намеревавшиеся снимать наше прибытие. Я буквально на днях видел по британскому телевидению кадры старой кинохроники, запечатлевшие один такой момент у ворот блистательного лагеря № 3. Сегодня они могут стать для нас наглядным доказательством справедливости слов генерала Андерса о состоянии гражданских: «Моей самой неотложной задачей было организовать необходимую медицинскую помощь и жилье для гражданских — членов семей. Состояние вновь прибывших было ужасное, и часто их не удавалось вернуть к жизни. Люди умирали от истощения и последствий голода… Всего за несколько недель на новом Польском кладбище в Тегеране появилось более тысячи крестов».

Молодой блюститель порядка с повязкой на руке, который встретил нашу группу у ворот, оказался не кем иным, как моим другом Мусем Лентовским, одним из наших товарищей по несчастью в Слониме, из мальчиков-алтарников отца Адама Штарка. Потом в Тегеране нашлось еще какое-то количество наших «товарищей по путешествию», разделивших с нами советский опыт: из Слонима — Лентовские, Битнер-Глиндзичи и Рудлицкие; из Деречина — Зенчаки, из Николаевки — пани Тубелевич с двумя своими высокомерными дочками, и наконец, пани Базилевская со своей гитарой! Мы ощутили прилив товарищеских чувств.

Мусь проводил нас к нашему новому жилью. Это была длинная общая палатка, спать надо было на подстилке. Мебели в палатке не было, ближайшим местом, где можно было сидеть, была скамейка в центральной столовой. Женщин ожидали стопки ношеной одежды хорошего качества — снова щедрость американцев. Довольно быстро моя мать и сестры стали выглядеть довольно прилично, хотя на создание цельного облика ушло какое-то время. Недавно я обнаружил в бумагах матери одну из первых ее тегеранских фотографий, на которой она в элегантной летней шляпе и в видавших виды парусиновых туфлях.

Парусиновые туфли не мешали общению с иранским высшим светом. Местные повесы искали общества экзотических полячек. На Анушку положил глаз полковник в начищенных до блеска сапогах для верховой езды и предложил поехать куда-нибудь на своем не менее блестящем американском автомобиле. Анушке разрешили принять приглашение, но с условием, что «мама тоже едет», а с ней и Тереска. По общему мнению, безопасность была в численном перевесе. Присутствие матери в качестве дуэньи ограничивало заманчивые перспективы.

Я тем временем обзавелся новыми друзьями, и вместе мы начали ездить автостопом в город под горой. Я довольно быстро сообразил, что гораздо проще найти, кто тебя подвезет, если едешь один, и начал исследовать столицу в одиночку. Меня это вполне устраивало, пока в один прекрасный день не подъехала машина с шофером и пассажиром. Я помню, что у нее был номер 1888. Тучный мужчина в полосатом костюме-тройке с подчеркнутой любезностью пригласил меня в салон и начал ко мне приставать. Я повернулся к водителю и потребовал, чтобы он немедленно остановился, что он и сделал. Вернувшись, я рассказал обо всем матери, и она сообщила о происшествии властям. «Ишь ты, — сказали они со смехом, — все тот же 1888». Матери было совсем не до смеха, и с тех пор я путешествовал только с товарищами.

В остальном жизнь была безоблачно прекрасной. Еды в лагере было в изобилии, погода была прекрасная, и не было недостатка в друзьях. Иногда в лагерном магазине мы лакомились напитком под названием «Синалко», вкусным газированным пойлом, который варили здесь же по немецкой лицензии и к которому я пристрастился.

У лагерного существования был важный аспект: школа под открытым небом, организованная польскими властями, в которой работали преданные делу учителя, пережившие советскую ссылку. Классы располагались под самыми тенистыми деревьями. Ввиду моих академических успехов в Николаевке я был направлен в первый класс средней ступени польского образования и был минимум на два года моложе своих одноклассников. На сей раз основной проблемой был польский, но мне как-то удавалось угодить строгой пани Корчевской. Другие предметы почти не представляли проблем, возможно, потому что курс был упрощен, чтобы дать детям возможность нагнать два потерянных года.

После месяца упорного труда я был переведен во второй класс. Мать отметила это событие роскошным обедом в лагерном магазинчике, который к тому времени расширился и включал в себя кафе-ресторан. На горячее был венский шницель с ломтиком лимона. За пиром последовал семейный набег на кафе «Фирдоуси» в центре Тегерана, где Гедройцы поразили и официантов, и посетителей, требуя все новые горы пирожных.