Шестого он добрался до Варшавы и застал пустой зал заседаний сената, пустые коридоры и кабинеты. Накануне парламент выехал из Варшавы. Город был в затемнении от бомбежек, транспорт переполнен, телефоны, как правило, не работали, а вокзалы осаждались беженцами. На следующий день отец решил развернуться и ехать на восток: там уже находились государственные учреждения, а также были его жена и дети. Ехать против течения было непросто, но влиться в поток беженцев оказалось кошмаром. Перед ним лежала сеть автомобильных и железных дорог, и по ней отец прокладывал себе путь сначала на машине, а потом, когда закончился бензин, на поезде, телеге и пешком. Об этой части пути он говорить не хотел; сказал только, что кругом были «огонь и кровь». Об этом позаботились Люфтваффе. Восьмого немецкая армия заняла позиции на подступах к Варшаве.
Следующие пять дней над Лобзовом висела странная, напряженная тишина. Было, впрочем, одно событие, которое произошло вскоре после возвращения отца. Во время обеда — пока еще чинного, как раньше, со слугами и сдержанным разговором — нас потревожил шум самолета. К этому моменту польские самолеты уже почти не летали, и отец отреагировал инстинктивно: собрал нас всех в тесную группу в дверях между столовой и гостиной. Больше он ничего не мог сделать. Шум нарастал и превратился в рев — и постепенно стих. На этот раз обошлось. Мы все вернулись к столу. Жизнь возвращалась в «нормальную» колею: работа на ферме шла своим чередом, а небо было безоблачным.
Отец не отходил от радио, а когда батарея разрядилась, стал совершать частые прогулки в деревню послушать радио пана Стечко, школьного учителя. Я ходил с ним и вскоре обнаружил, что они слушают не Берлин и не Варшаву, а Москву. В эфире неоднократно звучало русское слово «нейтралитет». 17 сентября советское радио объявило, что Красная армия пересекла границу Польской Республики. Началась вторая оккупация нашей страны.
Лобзовская усадьба, оплот старого режима, оказалась на ничейной территории, зажатой между двумя врагами: на западе немцы, а на востоке — Красная армия. Закон и порядок, действовавшие, пока польская армия сражалась с Вермахтом, неожиданно рухнули. Теперь все зависело от реакции местных общин, двух наших белорусских деревень Лобзова и Котчина и этнически смешанного города Деречина. Отец ожидал от них сигнала.
Местные «комитеты» почти сразу же дали понять, что хотели бы обсудить промежуточные условия с «хозяином-наследником». Комитеты стали спонтанной реакцией на опасность. Их беспокоили вопросы непосредственной безопасности, а кроме того, они чуяли возможности перераспределения земли.
Эти первые контакты между усадьбой и комитетами не были ни враждебными, ни даже напряженными. В наших деревнях знали отца как полезного соседа и, что даже более существенно, справедливого и сочувствующего им судью местного магистрата. Мои родители хорошо знали членов комитетов — на тот момент все они были деревенскими старейшинами, — а некоторые из них даже были в дружеских отношениях с усадьбой. С их помощью условились о встрече в Деречине, на которую отец планировал взять всю семью, на случай, если будет решено остаться в Деречине или переехать в Слоним, городок километров на 35 к востоку.
В тот же день, 17 сентября, рано утром, у подъездной аллеи появился желтый кабриолет, запряженный красивой парой серых лошадей. В нем сидел усатый пожилой господин и две молодые женщины с большим холеным бульдогом. Реакция моих родителей была автоматической и напоминала Консьержери в эпоху Великого террора: они официально приняли гостей, в то время как члены комитета ожидали на почтительном расстоянии. Гостями были Сташевские, господин и две его племянницы, Зося и Марго, из усадьбы Гнезна около Волковыска, километров на 40 западнее. Родители не были с ними знакомы, но слышали о них. Девушки казались очень искушенными, и моя младшая сестра Тереска — в свои семнадцать лет еще не знавшая света — смотрела на них с завистью. Они бежали от приближавшихся немцев — прямо в распростертые объятия советских войск… Комитет принял наших гостей сдержанно, и — поскольку была опасность, что с дальних полей придут бандитствующие элементы, — отца попросили взять Сташевских с собой в Деречин.
Встреча с комитетами началась вскоре после полудня 18-го за столом в кабинете мэра. Я хорошо ее помню, потому что мы все на ней присутствовали. Встреча была долгой и для меня скучной. Я не понимал, что за этим столом принимались решения на следующие два-три дня, те самые два или три дня, которые сегодня кажутся мне самыми опасными днями нашей жизни. Комитетчики сказали отцу, что на территории коммуны Деречина он и его семья в безопасности. Однако гарантировать нам безопасность за ее пределами они не могли и потому не советовали ехать в Слоним. Было принято решение, что Гедройцы (и их гости) вернутся в усадьбу. Мой отец закрыл встречу заявлением, что наступает новый порядок и две «наши» деревни должны немедленно взять на себя функции управляющих имениями усадьбы и таким образом заявить советской власти о своих притязаниях на фермы. Это было спокойное и прагматичное приятие неизбежного и в то же время намек на то, чем может грозить постсоветское будущее мелким собственникам Лобзова и Котчина. За бесценный дар безопасности, сколь бы хрупкой и недолговечной она ни была, отец отплатил прозорливым советом.
Сташевского попросили сдать оружие, а отцу разрешили оставить. Поздно ночью мы вернулись в усадьбу, детей положили спать в одежде, а взрослые — родители, Сташевские и их «кураторы», которых прислала деревня Лобзово, — начали свои бдения. Ночь не была мирной. На пороге появилось небольшое подразделение польской армии — около дюжины голодных и сбившихся с пути солдат с офицером. Их надо было накормить и дать им отдохнуть, а наших лобзовских кураторов убедить, что за их спиной не строятся планы по восстановлению старого социального порядка. Наконец солдаты снова отправились в путь, услышав уверения отца, что в покидаемом ими анклаве мир, по крайней мере на данное время.
Вторник, 19-е, прошел тихо. Присутствие комитета успокаивало, а ощущение общей опасности укрепило связь между кураторами и курируемыми. В какой-то момент даже раздался смех, когда мать предложила в ожидании прибытия советской власти сделать членам комитета красные нарукавные повязки. Предложение с готовностью приняли. И оно оказалось весьма своевременным, потому что поздним вечером в парадное постучался советский разведотряд.
Это, по всей видимости, было элитное подразделение, командовал которым вежливый офицер, действовавший очень профессионально. За ужином — его пригласили к ужину — он показал мне свой тяжелый наган, а моему отцу — подробную карту с указаниями, как найти дом сенатора Гедройца. Разведотряд без шума удалился, и тогда мы с Тереской замыслили самый идиотский заговор, который только можно себе представить. Мы решили зарыть несколько бутылок нашего любимого вишневого сиропа в дальнем углу парка, потому что не хотели, чтобы чужаки украли наше драгоценное лакомство. Операция проводилась, когда небо потемнело и поднялся ветер. Эта идиотская затея почти наверняка не осталась незамеченной нашими кураторами, они посовещались, но особого смеха она у них не вызвала.
Последовала еще одна напряженная ночь. Этой ночью, моей последней ночью в Лобзове — я провел ее на диване и полностью одетым, — комитет неожиданно предупредили, что с полей к усадьбе приближается банда, чтобы отомстить «врагам народа». Жители деревни Лобзово тут же явились во всеоружии, встретили нападавших у дальнего входа в парк и прогнали их. Жизни Гедройцев (и Сташевских), поляков — представителей прежнего режима, были спасены лобзовскими крестьянами ради дружбы, которая окрепла за предыдущие 13 лет.
С наступлением зари среды 20 сентября ветер стих. Ранним утром, сырым и тихим, на нашей лужайке появилась советская бронированная техника. На лужайке напротив моего окна «в лучшие времена» садовник посадил маленькую серебристую ель, полагаю, что в мою честь. Тем утром я наблюдал, как по ней намеренно проехал советский танк. Из-за танков появился автомобиль с офицерами в голубых фуражках в сопровождении одного или двух молодых местных активистов, неизвестных моим родителям. Столпившись в маленькой гостиной, мы наблюдали, как отряд НКВД направляется к главному входу. В прихожей бульдог Сташевских зарычал на пришельцев. За этим последовал выстрел. По-видимому, в прихожей была хорошая акустика, потому что звук выстрела был оглушительным. Пес умер на месте. Тогда энкавэдешники вошли в гостиную, где встретил их отец, который вышел на середину комнаты, как бы принимая огонь на себя. Один из энкавэдешников сказал в сторону, что в Советском Союзе нет недостатка в свинце. Это была шутка для своих, и она вызвала какое-то веселье в духе НКВД. Ее зловещий подтекст мне был непонятен. Тогда старший, в бурке по щиколотку, встал перед отцом и сказал: «Фадей Иванович Гедройц — руки вверх!» Он знал отчество, и это поразило меня. Моего отца разоружили, обыскали и стали, с подачи местных информаторов, подробно допрашивать о тайном складе оружия в Лобзове. Никакого склада, конечно, не было, и он так и сказал. В этом его поддержал лобзовский комитет, присоединившийся к предложению моего отца обыскать дом и участок. И тут наконец все прояснилось: мимолетный визит солдат польской армии, по-видимому, соединился в сознании информатора с ночным захоронением вишневого сиропа.
