Как-то солнечным днем мы с Тереской прогуливались по дальнему берегу озера Кубыш. Мы не поняли, что лед уже начал таять, и я стал показывать Тереске, как кататься по льду на каблуках. Неожиданно лед треснул. Мне удалось остаться на плаву, а она бросилась мне на помощь и вытащила меня. Времени испугаться просто не было. Прогулка домой в мокрой и обжигающе холодной одежде была гораздо тяжелее. Через несколько дней Ишим вышел из берегов, затопил степь, поглотил озеро Кубыш и стал подбираться к самойловской избе. От этого зрелища захватывало дух: на широком просторе тесными рядами стремились на север и с шумом бились друг о друга огромные валы. Некоторые из жителей Нижней стали оставлять свои дома. Самойлов отослал семью, но сам решил остаться. Так же поступила и мать. Мы втроем, разумеется, остались с ней, это даже не обсуждалось. И началась битва нервов: наш Хозяин и его Барыня желали, чтобы река подчинилась и отступила. В конце концов сдался Ишим.

* * *

Наступило лето 1942 года, а известий об отце так и не было. На лице матери я читал глубокое беспокойство. Потом вдруг из Куйбышева пришла телеграмма. Дату разобрать трудно, но скорее всего, это было 30 мая. Она была подписана послом Польши в Советском Союзе. В ней говорилось: «Переводим телеграфом тысячу двести рублей. Подтвердите получение. Отправляю письмо. Ищем Вашего мужа. Посол С. Кот». Деньги, конечно, были для нас манной небесной, но бесконечно важнее была новообретенная уверенность. С этого момента мы знали, что президент Рачкевич, а с ним польское правительство в изгнании в Лондоне не только помнят о Тадеуше Гедройце и его семье, но и знают, куда сосланы моя мать с детьми. Обещанное письмо до нас так и не дошло, но вместо него мы получили продуктовую посылку — это произвело фурор. Посылка пришла из Китая, а отправил ее Тадеуш Ромер, до недавнего времени посол Польши в Японии, который организовал программу помощи полякам, депортированным в Советский Союз. Эти сигналы придавали нам надежды и силы.

Учебный год закончился на высокой ноте: меня объявили отличником, у меня были только оценки «отлично». Ахметов оставался ударником. Ни мать, ни я не ожидали этой высокой чести, потому что я снискал себе репутацию прирожденного бунтаря. Но у нашей богом забытой средней школы было достаточно смелости, чтобы оценивать учеников по результатам. Завучу не удалось сделать по-своему. Сегодня я с благодарностью вспоминаю и отдаю дань уважения своим учителям и директору, имени которого я уже не помню.

Теперь мне было тринадцать с половиной лет, и я считал себя молодым человеком, готовым к серьезной работе и эпизодическим художественным заказам. Моя самооценка взлетела еще выше, когда я обнаружил, что очаровательная Лиза Самойлова обратила на меня внимание. Она слегка косила, и это мне казалось особенно привлекательным. Но я не знал, что сделать, чтобы показать, как я ценю эту удачу. И скоро мое внимание было отвлечено новыми событиями.

В конце июня по почте пришли официальные бумаги от польской армии (она уже базировалась в Узбекистане): мою мать и троих ее детей вызывали в местечко под названием Гузар. Мы с трудом нашли его на карте: оно находится на полпути от Самарканда к Термезу на советско-афганской границе и менее чем в 50 километрах от Кеша, родины Тамерлана. Гузар был основным местом сбора польской армии.

Мы с сестрами тут же объявили, что готовы на все, даже ехать за Самарканд. Анушка высказывалась особенно решительно; и говорила она за всех троих. Но решение, конечно, оставалось за матерью. Это было второе поворотное решение в ее жизни. Перед ней стоял выбор, оставаться в этой забытой богом сибирской глубинке или отважиться на опасное путешествие в самый дальний уголок советской Средней Азии в условиях военного хаоса. Решение такого масштаба за себя и своих детей предстояло принять женщине без сколько-нибудь заметных материальных средств или мужской поддержки. Она решила ехать.

Глава 6

Аня

Передо мной ранние фотографии матери, дошедшие до нас через хаос Второй мировой войны. На самой первой круглолицая, улыбающаяся во весь рот шестнадцатилетняя девочка — она улыбается всем существом. На более поздних фотографиях это изящная молодая женщина с прямой спиной и характерным наклоном головы. В 1919 году, в год ее замужества, Ян Булгак — этот Сесил Битон ^[21]Восточной Европы — запечатлел Анин безупречный маленький носик в профиль. «Из нас троих, — вспоминает тетя Зося, — у тебя первой появились поклонники, и ты первая получила предложение. Маме пришлось увезти тебя с первого бала после того, как двое молодых людей обменялись визитными карточками (первый шаг к дуэли), потому что оба пригласили тебя на мазурку, а ты пошла танцевать не с тем, кто пригласил первым».

Отец Ани Леон Шостаковский родился в 1850 году. Он вырос под присмотром французского гувернера в поместье Соколки, в 80 километрах к северо-востоку от Даугавпилса на территории сегодняшней Латвии. В поместье, разоренном расточительностью отца, царила атмосфера патриотического романтизма. 8 июня 1863 года тринадцатилетний Леон пробрался в крепость Даугавпилс, чтобы присутствовать при расстреле своего кузена Леона Платера, участника Польского восстания, и принести матери осужденного горсть земли, пропитанной его кровью. Он изучал право в Петербурге, начал практиковать как юрист, имел успех и в 1880 году просил руки Мелании Умястовской, девушки из одной из самых богатых в этих краях семей. Умястовские, чьи предки занимали высокие государственные посты в Литве, унаследовали немалое состояние, а впоследствии создали несколько фондов, занимавшихся благотворительной и образовательной деятельностью. (После войны все они были закрыты советской властью, но один, Fondanzione Romana Marchesa Umiastowska, сохранился и по сей день в Риме. Он финансирует программы для польских ученых в Италии.)

В нормальных обстоятельствах поклонник Мелании не вызвал бы никаких нареканий со стороны ее родителей. Наследник Соколок имел хорошее образование, немало путешествовал (бывал в том числе в Берлине и Париже). Перед ним открывалась многообещающая карьера юриста. Однако сразу после того, как он сделал предложение, он был арестован охранкой, царской тайной полицией, по подозрению в заговоре против государства.

Российские власти обвинили Леона в подпольной деятельности в составе партии социалистов-революционеров. Он, конечно, не был ни революционером, ни социалистом и на допросах отвергал все обвинения. С другой стороны, он не скрывал своих демократических взглядов и открыто осуждал присутствие русских оккупантов на территории Великого княжества. Властям, потрясенным убийством царя Александра II, состоявшимся всего лишь несколько недель назад, 1 марта 1881 года, этого было достаточно. Но обвинение не располагало доказательствами. Как обычно в таких случаях, вердикт имел вид тайной административной директивы, выданной 13 января 1882 года в Петербурге от имени нового царя. Леон был осужден на каторгу в Западной Сибири.

В ожидании суда в печально знаменитой тюрьме Слушка в Вильно Леон коротал время, записывая на стене по памяти длинные пассажи из «Перед рассветом» Красиньского, вершины польской романтической поэзии. За этим занятием он и получил согласие Мелании. В восторге он подписал к своей фреске: «Но и у меня была моя Беатриче».

Мелания заставила отца сопровождать ее к ограде тюрьмы, откуда она махала жениху белым платком. Шестьдесят лет спустя эту сцену воспроизвела ее дочь, моя мать.

Леон отбывал наказание в Тюмени в условиях очень суровых, как он говорил. Мелании предстояло трудное испытание: пятилетняя помолвка на расстоянии — и на каком расстоянии! — с государственным преступником. Можно себе представить, каково было искушение принять менее рискованные предложения или даже давление, чтобы она сделала выбор в их пользу. В 1885 году молодым людям наконец позволили встретиться, когда Леона выпустили из мест заключения и разрешили ему работать на восточной окраине империи. Они поженились в Екатеринбурге на Урале — так триумфально завершилась их долгая и необычная помолвка.