— Он на заводе? — закричал Павел, чувствуя лёгкий толчок удовлетворения, что «предсказание» насчёт Иванова сбылось.

— Ага, обер-мастер доменного цеха! Держи карман!

Они нырнули в железную дверь и очутились в огромном, как дворец спорта, цехе, но в отличие от дворцов тёмном, закопчённом, полном едкого дыма.

Одна стена его была полукруглая, выступающая, как бочка, и Павел понял, что это бок домны, что цех пристроен к ней. В самом низу этой бочки имелось ослепительное отверстие, из которого в канаву лилась белая жидкость.

— Хорошо попали, как раз плавку дают! Вон он, вон он!

У канавы в сизом дыму стояли несколько человек в поблескивающих робах, болтали. Ослепительный металл бежал и бежал себе, домна словно истекала неторопливо. Всё было очень прозаично, только дым уж очень ел глаза. Но ничего общего с виденными Павлом киножурналами, никаких снопов искр, шурующих металлургов в войлочных шляпах, сдвинутых на самую спину. Наоборот, все были в простых ушанках, только очень уж затрёпанных. И на гигантов не походили: жиденькие такие, невзрачные мужички.

Подошли ближе. Фёдор Иванов охнул, и они с Павлом обнялись.

О, как Фёдор за эти годы катастрофически повзрослел! Чтобы не говорить, постарел… Лицо у него и прежде было своеобразное: близко поставленные маленькие глаза, крупный нос, большой рот, выступающие скулы и торчащие уши. Теперь глаза совсем провалились под нависшие, кустистые брови, нос стал красный, рот ещё больше растянулся и окружился складками, и лоб весь в морщинах, и на переносице глубокие морщины — признак вечной озабоченности. А уши торчали, как бурые жёваные оладьи, и из них росли кустики волос.

Одет он был не лучше. Ватная телогрейка, на голове бесформенный блин кепки, блестевшей так, что она казалась металлической. На ногах рыжие, сбитые сапожищи, в которые заправлены штаны.

— Пошли, что ли, в красный уголок? — пробормотал Фёдор, и Павел со Славкой охотно поспешили за ним, потому что тут от дыма у них уже подкатывало к горлу.

Прошли через будку мастеров, где на циферблатах дрожали стрелки, ползли валики самописцев, торчали внушительные рычаги, и вдруг оказались в длинном низком зальчике со сценой, рядами скамей, разными знаменами и вымпелами по стенам и кумачовым плакатом над сценой «Труд в СССР — дело чести, доблести и геройства».

— О! Стенгазету так и не сменили! — с порога завёлся Слава.

— Гм… Я им говорил, — почесал затылок Фёдор Иванов. — От… мудрецы…

— Слаба, слаба стенгазета! Нет, так дело не пойдёт: полное отставание! — разорялся Слава, и уже кто-то побежал кого-то звать, искали ему какие-то сведения.

— Ну, вот так, значит…— сказал Фёдор угрюмо; он огляделся, сел посреди зала на скамью, и Павел сел, чувствуя себя так, словно скоро начнется кино. — Да, ты всё такой же, Паша, возмужал приятно.

— Ты тоже возмужал.

— Старею я…

— Все стареем. Это потому ты такой мрачный?

— Да не-е… Извини, настроение испортили, печь расстроили… мудрецы.

— А!

— Ты его обязательно отрази! — крикнул издали Слава Селезнёв. — Орёл! Гигант! Во всех газетах портреты! Большой человек!

Фёдор Иванов смущённо-криво улыбнулся, передёрнул плечами, как бы от холода.

— Да ну… врёт всё! Работа, как везде. Ты надолго приехал?

— Пока домну пустите.

— Ага, ну да… Ну, тогда ещё увидимся.

— Слушай, ты ведь кончал что-то для этой работы?

— Политехнический.

— Институт?

— Ну да, наш. Потом сразу сюда… Что они там делают, мудрецы, что они там делают?! — воскликнул он, прислушиваясь. — Извини…

— Беги, беги, понимаю!

— Понимаешь, такая работа… Балет сплошной! — виновато сказал Фёдор и поспешно убежал.

«Уставший, тупой, узко заспециализировавшийся, — с болью подумал Павел. — Домино во дворе, пожалуй, исключается… Такая работа: балет! Гм…»

Ему уже было совестно и неловко, что они вообще со Славкой сюда явились. Там печь расстроили, а тут изволь беседовать. Эту сторону журналистской деятельности он терпеть не мог: отрывать людей от дела, задавать им вопросы, записывать в блокнот; чувствовал себя в таких случаях чем-то вроде тунеядца.

— …В каждой графе подробные сведения, не просто прочерк или «да — нет», а укажите, сколько, когда, почему, — втолковывал Славка парню, слушавшему с видом жертвы.

Павел потянул его за плечи, и они пошли вон. Над канавой с бегущим металлом стояла ругань. Правда, когда Славка и Павел проходили мимо, ругань прекратилась. Славка сделал всем общий привет:

— Ну, мы пошли! Желаем удач! Работайте!

Уже пролезая в железную дверь на свежий воздух, Павел уловил, как возле канавы посыпался раскатами трёх— и четырёхэтажный мат.

— Ну, теперь героиня наша, Домна Ивановна! — кричал Слава, продолжая обязанности гида. — Тут, брат, только обойти комбинат — неделю надо. Считай: доменный цех, литейный, сталеплавильный, кузнечный, механический, прокатный, электроремонтный, кислородный, водоснабжения, электростанция, паровоздуходувная, агломерационная фабрика… Один комплекс только одной этой домны — восемьдесят шесть объектов! Ну-ка, отрази!

Павел только головой крутил. Он ощутил полную беспомощность, у него возникли сомнения насчёт будущего очерка: сможет ли он когда-нибудь разобраться хотя бы в одной этой домне? Техника, техника века, человек тонет в ней…

Опять нырнули в железную дверь и оказались в чём-то таком беспредельном, что Павел остановился, потрясённый.

Это был тоже доменный цех, но раза в три больше того, который они только что оставили. Под потолком горело несколько звёздно-ярких ламп, но отсюда они казались тусклыми, и дальние углы этого чёрного зала терялись во мгле. Здесь можно было бы устраивать хоккей или футбольные матчи, собирая под крышей десятки тысяч зрителей.

Выпуклая, бочкообразная стена домны поражала размерами. Сперва цех показался Павлу безлюдным, потом он разглядел множество людских фигурок, только они не замечались сразу, они были как соринки по корпусу домны.

На огромной трубе, опоясывавшей домну, висел белый плакат, издали казавшийся приколотым к ней листком из блокнота:

— Плакат устарел, — сказал Павел.

— Эх, чёр-рт! — рассвирепел Славка. — Кричи-кричи, говори-говори — всё как об стенку! Подожди меня, я сейчас им всыплю! Стыд!

И он убежал, а Павел прислонился к железной колонне, и в голове у него уже творился полный кавардак, калейдоскоп от всех этих шумов, дымов, циклопических размеров…

«Выплавка металла, — подумал он, — во все века была таинством, почти колдовством. Были умельцы, были секреты. Могла быть „лёгкая рука“ мастера и наоборот… Но теперь это… это чёрт знает что! Это ни с чем не сравнимо. Прозаическое, реальное, научное… сверхколдовство! Если растут, как грибы, такие вот домны, то это означает не просто количественный рост промышленности. Это серьёзнее, ибо количество переходит в качество…»

Он вспомнил кедринское стихотворение о хлебе и железе. Кедрин писал с любовью о хлебе, а о железе — зло.

Но, не будь железа, была бы цивилизация? Цивилизация не может быть злом.

— Один только ноль переделаешь, в шестёрку! — говорил Слава Селезнёв, ведя какого-то долговязого парня. — Вместо «20» «26» — очень легко! Понял?

— Понятно.

— Как оно у вас вообще? Работа идёт?

— Да работаем…

— Ну, работайте, работайте!

Славка потащил Павла прочь, спохватившись, что уже опаздывает на заседание. Он был всё так же возбуждён, весело потирал руки, полный радостной энергии и жизнедеятельности, кругленький и розовощёкий, но Павел поймал себя на том, что не чувствует к нему симпатии.

— Кого ещё из наших? — сказал Славка. — Постой, дай вспомнить… Северухина ты не знал? Нет. Мишка Рябинин. Ты его должен, конечно, помнить. Математик-то наш — повар! Да, да, повар столовой. Здесь у нас несколько столовых — и на заводе, и на стройке, и ещё городские. Вот тут на стройке в одной из них Мишка шефом работает. Вон она, хреновая столовка, каждый день жалобы, драим её, драим — как об стенку!… Женька Павлова — та сейчас в библиотеке технической, в управлении, на втором этаже. Выходила замуж, неудачно, чёрт их разберёт, что там случилось. В общем, живёт одна, учти. Настроение у неё вечно этакое ин-тел-лекту-альное, высокие материи и печаль… Да, вижу иногда Белоцерковского, конечно, этот в городской газете молодёжной, не то литработник, не то фотограф, не то сволочь. Кажется, всё вместе! Вот кого я, Паша, ненавижу!… Ух, видеть его харю не могу! Опустился, спился, алкаш законченный, гад и мерзавец.