— Это в ней-то про славных девчонок писано?

— Я пойду, — сказал Павел, вставая и в горячих выражениях принялся благодарить за кормёжку.

— Я только всех угомонила, — вздохнула Зинаида. — Думала послушать, что умные люди говорят…

— В другой раз, — пообещал Павел. — Боюсь, опоздаю на трамвай.

Фёдор посмотрел на часы.

— Да, если хочешь уехать — спеши. Но лучше ночуй у нас. Я без дураков, постель сейчас найдем, только не гарантирую сверхудобства.

— Уж извини, широкая душа, — засмеялся Павел, — вас и без меня тут, как сельдей в бочке.

— О, ты не знаешь возможностей современных квартир. На Новый год у нас восемь человек одних гостей спало. Правда, Паша, если трамвая не будет — спокойно возвращайся, мы тебя куда-нибудь в уголок, в солому!…

Павел вышел, чувствуя себя приподнято-легко. Сбегал по лестницам пружинисто, по-юношески, прихватываясь на поворотах за перила, выскочил во двор, вдохнул полную грудь воздуха — хорошо!…

«А когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колёса… Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла…»

И так это его всё взбудоражило, что он думал об этих животных до самой гостиницы, и только в номере спохватился: ведь был он у обер-мастера доменного цеха, и надо было выспросить о печи, о доменном деле, а говорили (скажи кому, не поверит!) о космических пришельцах, библии, деторождении! Но ему было приятно, как Фёдор мягко, без злобы говорил о других: Белоцерковском, Рябинине… Что означает эта мягкость: мудрость? слепоту?

В ящике лежал сложенный листок, развернув который Павел с недоумением прочёл: «Чёрная металлургия — основа основ индустриальной мощи… Организуя и подчиняя себе огненную стихию…» Он не мог поверить, что это сам написал. В тот первый вечер… Мелко порвав лист, он бросил кусочки под стол, но оказалось, что корзины там нет. Он подумал, что завтра, убирая, горничная помянет его нелестными словами, встал на четвереньки, всё подобрал, отнёс в унитаз и спустил воду.

Затем он вернулся, подошёл к окну и посмотрел на белые, пустынные равнины. Над полем светила луна, из-за неё звезды едва различались. Так захотелось чуда: чтоб явился вихрь, огонь с севера или с юга, и вдруг на это поле бы опустились «дико интересные» существа, сверкающие, как медь (и крылья их лёгкие).

Железные люки стояли рядом с открытыми фурмами, но сами фурмы не светились. Павел просунулся в отверстие и посмотрел внутрь печи: там была густая, абсолютная тьма, хоть режь её ножом, только по-прежнему отлично пахло дровами и лесом.

Под необъятным потолком литейного двора горела та же единственная лампа, нигде ни души. Таким образом, за сутки сдвиг заключался в том, что кто-то наконец выключил в печи свет.

И опять невольно унылый и отчуждённый вид всей этой металлической громады, неприкаянно-пустынный двор произвели на Павла нехорошее впечатление. Усмехнувшись, он вспомнил свой дурацкий сон там, внизу, под стойками. Уж если бы и в самом деле забыли, так проснулся и вылез бы сто раз.

Мороз стоял на литейном дворе, как в холодильнике. Кое-где стены покрылись изморозью, как сизыми лишаями.

Опять, слушая одинокий стук своих шагов, Павел бесцельно побродил вокруг домны.

Что-то не очень весёлой показалась ему вообще вся эта история. Итак, заехал сюда, застрял бестолково, ради чего? Дни идут за днями, но это же не просто дни, не просто квадратики календаря, накрест перечёркнутые, это куски жизни, данные, чтоб прожить их единственный раз… И, недоуменно глядя потом на пожелтевший, случайно попавшийся в руки, запрошлогодний табель-календарь, попытайся вспомнить: что же такого было вот в этой серии квадратиков, или вот в этой, или в этой?…

И вдруг во всей серости, ненужности предстало перед ним его нынешнее занятие. Всё это сомнительное болтание среди занятых людей. Ради какого-то куцего очерка, который кто-нибудь равнодушно пробежит глазами, а другие вообще читать не станут. Обольщаться не приходится.

Давно когда-то Павлу очень нравилось видеть напечатанным то, что он писал. Дождаться утром у киоска прибытия газет, замирая, купить, развернуть — и увидеть, что есть, пошлу!… Тут же отыскать скамейку, жадно впиваясь в буквы, читать и перечитывать ещё раз свою заметочку, смакуя удачные слова, негодуя на сделанные редактором вопиющие сокращения!… Какое счастье!… Потом случайно увидеть в троллейбусе, как, уткнувшись в газету, кто-то читает именно твою заметку, жадно исподтишка пытаться уловить на его лице какое-нибудь впечатление!… Счастье автора! Потом Павел перестал испытывать его. Вернее, такое перестал испытывать, именно такое. Сам факт публикации доставлял удовлетворение, значит, работал не зря. Иногда он даже не перечитывал того, что написал: как профессиональный гончар, слепив горшок, пустил его в оборот, больше не интересуясь его судьбой.

Так он просидел пять минут, а может быть, час. Встало перед глазами восторженное лицо Фёдора, его поиски астронавтов. Слова, слова. Можно сказать: суета. Можно сказать: жизнь. В конце концов сказать обо всём можно: суета, так что же тогда делать? Делать её захватывающей. Зажечься и гореть — довольно условный, но всё выход. Который нам дан…

Неправде, помимо суеты, однодневных писаний, у него есть роман, работа над которым захватывает с головы до ног без остатка. И те, предыдущие — тоже так было. Работаешь — и чувствуешь, что живёшь. Вдруг что-то получается, и выписалось так, что удивительно самому, и ещё не веришь, и уже веришь, что это сделал ты… Закончив «Годунова», Пушкин в восторге кричал: «Ай-да Пушкин! Ай-да сукин сын!»

Да! Да! Вот именно это: «Ай-да Пушкин!…» Создать, да так уметь создать, сотворить такое что-то, чтоб само небо потеплело, ага, попробуйте-ка, граждане, вы, с кислыми носами, потом поговорим о суете, но прежде создавать — вот во что я безоговорочно верю. А то и представить не могу, как бы жил! Замёрз бы в ледяном бессмыслии… Может, именно так замерзал Дима Образцов там, в гостинице на Севере? Решил, что его огонь потух и не осталось в жизни ничего, кроме фальшивой бенгальской искры… О, если бы знать!

Залязгав зубами от холода, Павел вспомнил, что Фёдор советовал тогда поспать в будке мастеров, а значит, там должно быть тепло.

Будка эта, целое каменное здание, высилась во дворе, рядом с домной, соединяясь с ней металлическим переходным мостиком. Поднятая над землей, на железных опорах, будка эта походила на гигантскую кирпичную голубятню.

Павел прошёл по мостику, толкнул дверь, и навстречу ему пахнуло таким жарким духом, словно он в парную вошёл.

Это был просторный зал без окон, однако ярко освещённый трубками дневного света, и по всем четырём стенам шли сплошные приборные щиты и пульты управления салатного цвета, с цепочками разноцветных лампочек, огромным количеством циферблатов, самописцев, указателей, кнопок. Это походило на самый современный вычислительный центр, только не хватало операторов в белых халатах: перед щитами и за ними возились испачканные парни в тех же телогрейках и ушанках, колдовали, паяли, стучали.

Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.

— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.

— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…

— Насчёт задувки ничего не слыхать?

— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!

Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».