— Ладно, калькуляции, раскладки, стандарты… Тогда скажи мне: как вы изловчаетесь гробить просто картошку?

— А ты что, фельетон будешь писать? Напиши!

— Нет, — сказал Павел, смеясь, — это я для себя хочу уяснить.

— Ах, чудак, чудак! — сказал Рябинин. — Приходи ко мне домой, я покажу тебе своё умение.

— Да я прочёл вашу стенгазету, видишь ли…

— Это я писал, — гордо сказал Рябинин.

— Ты?!

— Я! — Рябинин весело смеялся, этакий довольный, жирный, благодушный, почёсывая волосатые руки. — Конечно, не всё сам, с «Блокнота агитатора» содрал… А что ж ты думал: только вы одни строчите? Ну, ладно, так договорились, я тебя жду.

Он вскочил и убежал, потому что его давно уже звали из-за стойки; помахал рукой, улыбающийся, довольный, трясущий пузом.

— Ты что, в самом деле к нему пойдёшь? — спросила Женя.

— Всё очень странно… Вы все.

— Рябинин — явление, пойди, посмотри, как он живёт! Это, может, и серьёзнее домны… Строить домны до неба мы, в общем-то, умеем… Я тебе книгу правильно выбрала? Доволен?

— Да, да, хорошая, — рассеянно сказал Павел. — Я даже срисовал…

— Покажи.

Он достал записную книжку. Косо-криво — схема, упрощённая.

— А это что рядом? Домик для сравнения?

— Да, — сказал Павел, чувствуя себя как чертёжник несколько смущённо, — а этот прямоугольник слева — тридцатиэтажный дом.

Так валит толпа с футбольного матча в Лужниках. Все шли только к заводу, ни одна душа навстречу. Ледяной воздух, казалось, вибрировал от сплошного шороха и скрипа ног по снегу. Площадь перед входом была беспорядочно забита маленькими пузатыми автобусами, которые, сигналя, рассекали толпу, высаживали кучки приехавших из города и окрестных посёлков, вливающиеся в общий поток.

Автобусы только высаживали, трамвай только высаживал, ворота только ненасытно проглатывали.

Вокруг была мгла, туман опустился с ночи, скрывая горизонты, начисто скрыв завод, и даже крыша управления терялась в тумане.

Только из-за ворот, из мглы долетал приглушённый грохот, гул и свист — картина фантастическая, поскольку глаз видел только море людей, куда-то идущих из мглы во мглу.

В дороге Павел промёрз, у него забило дыхание тяжёлым холодным воздухом, а может, и от этой, такой невероятной картины, — ничего подобного он не видел прежде, он подумал, что, окажись на его месте гениальный режиссёр, как Эйзенштейн, Антониони, он бы это снял…

Был предпусковой день, 25 января. Накануне Павел уехал с таким пузатым автобусом: ему сказали, что это удобно, он вскочил, а потом в городе не знал, куда себя девать, досадуя и не понимая, зачем уехал, слонялся в одиночестве, осмотрел здешние новые «Черёмушки», театр, цирк.

Зато утром Павел уже знал, где ловить рабочий автобус, втиснулся, быстро доехал, хотя всю дорогу пришлось стоять, согнувшись, зато было весело, все шутили, парни прижимали девчонок, а старики толковали о расценках.

Павел сразу не пошёл в ворота, а, выбравшись из толпы, вбежал по лестнице управления, подёргал запертую дверь поста содействия стройке, подумал, что это даже к лучшему, что там никого нет, и направился наверх.

Он вошёл в партком в тот момент, когда там кипел великий спор.

За столом стоял пожилой, худой и длинный, как жердь, человек с узким длинноносым лицом, пронзительно взглядывающими зелёными глазами, но, пожалуй, главной и забавной его особенностью была растительность на голове. Он сильно облысел, макушка так и блестела гладким полушарием, но вокруг неё волосы продолжали расти и держаться крепко, густыми кустами, и над центром лба упрямо сохранился спутанный, сильно прореженный клок, этакий наглый, бессовестный остаток прежней роскоши, неизвестно, что с ним делать: сбривать смешно, стричь нечего, а ходить с такой пародией на кок — тоже не фонтан.

Автоматически приглаживая рукою кок, парторг увлечённо и страстно спорил по телефону. Вокруг стояли люди и тоже спорили между собой, разделившись на двойки и тройки.

Двое махнули рукой и ушли, яростно хлопнув дверью, но тут же поспешно вернулись, крича новые аргументы, которые, видимо, пришли им в голову там, за дверью.

Тема дискуссии была: свалились сметы, которые неизвестно какой головотяп составлял, неведомо где и кто утверждал, в которых перепутаны божий дар с яичницей, которые надо немедленно пересоставлять, так как они режут без ножа под корень, и это не укладывается в голове, не лезет ни в какие ворота и что в механическом цехе четвёртый раз срываются политзанятия.

Виновник срыва, маленький лысый толстячок, покаянно вздыхая, кивал головой, охотно и сразу признавая свою вину.

Но парторга, видимо, это не устраивало: ему нужно было спорить как следует, чтобы сперва ему возражали, потом оправдывались и лишь потом признали свою неправоту.

Павел постоял, послушал, решил выручить лысого толстячка и протянул парторгу своё удостоверение.

Тот машинально взял его сухими, жилистыми руками с длинными пальцами, стал читать, быстро успокаиваясь, протянул руку Павлу.

— Иващенко, Матвей Кириллович, очень приятно. — И тут же пустил в лысого толстячка ещё одну стрелу: — Пожалуйста, товарищ из газеты, я вот дам ему факты о вас, прославитесь на всю страну!

Толстячок совсем уж покаянно сник, готовый и к славе на всю страну. Другие спор прекратили и как-то быстренько, боком стали рассасываться из кабинета.

— Пуск домны, как я понял, завтра? — прежде всего спросил Павел.

— Кто вам это сказал? — удивлённо спросил Иващенко.

— Да ребята с поста содействия стройке. На домне даже плакат висит…

Парторг хмыкнул:

— Гм… Может, они и пустят завтра… гм. Чего же вы тогда у меня спрашиваете? Они сказали — пусть и задувают.

— Но когда же?'— немного испуганно спросил Павел.

— А вот это если бы кто-нибудь мне самому сказал… Скоро уже! Вот-вот. Тут голова во-от таким кругом идёт. Извините, давайте в темпе ваши вопросы, в темпе, в темпе!

— Ну, естественно, я прошу подсказать, — заторопился Павел, — на что главное стоит обратить внимание, прежде всего на каких людей?

— Ясно. Назвать вам список передовиков?

— Ну, хотя бы…

— Поразительно! — закричал Иващенко, воздевая руки к потолку. — Просто поразительно, как вы начинаете с этого и только за этим идёте ко мне! А вы пойдите, а вы посидите, а вы потрудитесь, а вы разберитесь, а вы составьте список свой, свой, свой!

И на Павла обрушился тот самый неизрасходованный запас стрел, от которого он так непредусмотрительно заслонил лысого толстячка:

— Па-ни-ма-ете! Изволь им завтра пустить домну! Немедленно! Они спешат! Дайте им список передовиков и факты героизма! Может, мне ещё писать за вас? А?

Саркастически задав этот убийственный вопрос, он на секунду замолчал. И в этот момент в тишине растворилась дверь, пропуская стройного, модно одетого мужчину с фотоаппаратурой на боку. Ничего не подозревая, широко улыбаясь, он направился к столу.

— Вот! — торжествующе закричал Иващенко, указывая на него. — Вот и второй за списком! Стой!

Мужчина так и застыл, широко улыбаясь.

— Не, не, не, я не к вам, Матвей Кириллович, бог свидетель, я не к вам, я вот за ним! — воскликнул он. — Витьку Белоцерковского-то хоть вспомнишь, Павлушка? Я услышал: ты здесь… Нет, нет, мне не надо списков, Матвей Кириллович!

— Вы должны ходить ногами, вы должны смотреть, изучать жизнь! — гневно кричал Иващенко. — По кабинетам нечего ошиваться!

— Ого, начальство сегодня не с той ноги! — сказал Белоцерковский. — Ночью во сне вас, видно, на бюро драили, Матвей Кириллович?

— Вот я тебя продраю!

— Один только фактик, Матвей Кириллович! По старой дружбе!

— Иди, иди! К людям идите! Убирайтесь с богом!

— Извините меня, — искренне сказал Павел, — я думал… так лучше.

— А у нас не лучше! — ударил ладонями по столу парторг, так что подскочили телефоны.