Знаки благосклонности передавались обычно через кельнера с небольшим горбом. Мсье Камбреленг подзывал его особым, незаметным для других жестом, и просил подать на столик в углу чашечку горячего шоколада, на столик посередине – блюдечко с маслинами, на столик подле двери – бутылочку минеральной воды. Эти знаки оказывали молниеносный эффект на тех, кому они были предназначены. У счастливца, получающего такое послание от мсье Камбреленга, сразу светлело лицо и распрямлялась спина. Он кашлял и слегка ерзал на стуле… Некоторые даже приподнимались и отвешивали поклон, отчего случайные прохожие, свидетели этой сцены, приходили в оторопь. Некоторые же осмеливались даже взглянуть в направлении мсье Камбреленга, ища его взгляда, и подчеркнуто благодарили наклоном головы.

Однако в тот момент, когда мсье Камбреленг всходил на второй этаж, на террасе воцарялось напряжение. Все собрание ждало, кто будет вызван с рукописью на читку тет-а-тет с мсье Камбреленгом. Появлялся кельнер (снова он, единственный и бессменный посланник), дабы объявить избранному, что ему следует оставить террасу и переместиться наверх. Избранный бледнел и трепетал. Сидеть перед лицом мсье Камбреленга, когда он читает твою рукопись, было синонимом сразу и надежды, и пытки.

Мсье Камбреленг читал всегда с выражением. Можно сказать, что и автор, сидевший перед ним, тоже читал по лицу мсье Камбреленга то, что происходит в мозгу мсье Камбреленга во время чтения текста. Нет, мсье Камбреленг никогда не произносил ни слова в то время, как читал про себя рукопись на глазах у ее автора. Он оставался нем во все время чтения, и даже после, когда мсье Камбреленг решал, что прочел достаточно, он не сообщал автору абсолютно ничего. Однако то, что происходило на лице мсье Камбреленга во время чтения, могло сравниться с полным и окончательным анализом текста. Так, каждые три-четыре секунды выражение лица мсье Камбреленга менялось: глаза выпучивались, губы вытягивались трубочкой, брови вздергивались вверх… Во время чтения мсье Камбреленг был способен высовывать язык, цыкать зубом, присвистывать, учащать дыхание или моргать в учащенном ритме. Но игра губ была важнее всего из того, что хотел, по сути, сообщить мсье Камбреленг читаючи. Его губы шевелились почти что безостановочно, подвергаясь настоящим травмам: прикусываемые то верхними зубами, то нижними, то втягиваемые внутрь, как у рыбы, решившей проглотить саму себя. Не так уж редко мсье Камбреленг кусал губы до крови, что отнюдь не означало безоговорочно хорошего мнения о читаемом тексте.

Нос мсье Камбреленга тоже не оставался без действия в ходе этих читок. Чуть ли не вразрез со всеми законами анатомии и функционирования органов мсье Камбреленгу удавалось производить что-то вроде вибрации ноздрей и даже увеличивать объем носа – как будто он надувал им воздушный шарик.

Если чтение захватывало мсье Камбреленга и он переваливал за десятую страницу, начинались критические манифестации ланитами и челом. Язык ходил ходуном во рту, вздувая изнутри щеки, а лоб постепенно хмурился, пока не появлялась глубокая складка, прямо-таки шрам, будто от попытки снятия скальпа.

Достигнув до середины рукописи, мсье Камбреленг подключал мышцы шеи, адамово яблоко заходилось в конвульсивных движениях, как гоняемый пинг-понговый шарик, вниз-вверх и даже влево-вправо. А на подходе к последним страницам мсье Камбреленг, бывало, начинал пошевеливать ушами, что интерпретировалось как знак высшей похвалы со стороны издателя.

Так что когда автор снова спускался на террасу, опустошенный, выжатый как лимон, практически обращенный в ничто после этих заседаний с издателем, первым делом он сообщал своим коллегам, жаждущим узнать результаты, шевелил мсье Камбреленг ушами или нет.

Если мсье Камбреленг шевелил ушами под конец чтения, все делалось возможным, у автора появлялся шанс. Одно то, что мсье Камбреленг шевелил ушами, было знаком, что он дошел до конца рукописи, а это случалось достаточно редко. Если же уши мсье Камбреленга шевелились на последних страницах, не прекращая подрагивать и после того, как рукопись складывалась и протягивалась автору, – ну, тут уж можно было говорить о настоящем триумфе. Точно так же, как мышцы влагалища не сразу перестают сокращаться после удачного акта с мощным оргазмом, так и уши мсье Камбреленга были способны слегка трепетать, как крылышки бабочки, еще несколько минут, если прочитанной истории удавалось задеть его за живое. Высшая оценка, которой и я тоже безоговорочно удостоился после читки главы 9 этого романа.

Еще с того момента, когда не помню который коллега-писатель из Восточной Европы познакомил нас в польском книжном магазине на бульваре Сен-Жермен, некоторое взаимное притяжение установилось между мной и мсье Камбреленгом. Ясное дело, что, услышав мое имя, мсье Камбреленг тут же вспомнил, что я – автор стихотворения «Корабль». «Это вы протолкнули Миттерана в президенты в 88-м», – со смешком сказал мне мсье Камбреленг. «Вы преувеличиваете», – отозвался я. «Нет, – настаивал мсье Камбреленг. – Если бы Миттерану не пришло в голову прочитать ваше стихотворение посреди решающей телевизионной дуэли с Шираком, другой была бы судьба Французской Республики».

Многие, впрочем, так и считали, поэтому мой протест, всякий раз как мне приписывали такое, носил скорее показной характер, я, на самом деле, симулировал как никто другой ложную скромность.

Год 1988, надо признать, был одним из самых феерических в моей жизни. Бернардо Бертолуччи, на вручении ему «Оскара» за лучший фильм (речь шла о «Последнем императоре»), произнес в Голливуде гневную речь, клеймя отсутствие свободы в Китае в частности и в коммунистическом мире вообще. А для наглядности он прочел, перед звездным составом гостей, мое стихотворение «Корабль». Поступок выглядел как из ряда вон выходящий в данных обстоятельствах, но Бертолуччи блеснул. Все три тысячи приглашенных на церемонию вручения «Оскара» поднялись с мест как один и долго аплодировали моему стихотворению – картинка, которую передали практически по всем телевизионным каналам свободного мира.

А меня осаждала пресса. Каждый день я получал приглашения на более или менее светский прием, на более или менее культурное мероприятие, где меня просили, чтобы я самолично и по-румынски прочел стихотворение «Корабль». Причем среди этих церемоний случались самые что ни на есть поворотные моменты в истории конца века. Когда Горбачев и тогдашний президент Америки Рональд Рейган подписали первый договор о сокращении численности ядерных ракет средней дальности, на приеме, устроенном главой Белого дома, я – куда деваться – должен был прочесть стихотворение «Корабль». Я и сейчас помню взгляд Горбачева, который слушал перевод стихотворения в наушниках: было ясно, что это стихотворение говорило о последних минутах коммунизма, а кремлевский вождь чувствовал в глубине души, что обвал системы недалеко.

Но при каких только еще обстоятельствах мне не приходилось в тот памятный год читать свое стихотворение! На открытии Олимпийских игр в Сеуле, Северная Корея, по случаю перехода к Австрии председательства в Евросоюзе, при подписании соглашения о прекращении огня между Ираном и Ираком, которого добился тогдашний генсек ООН Хавьер Перес де Куэльяр…

Правда, кое-когда я попадал в неловкие ситуации, потому что меня приглашали читать мое стихотворение на коллоквиумах, заседаниях и конгрессах, которые не имели никакого отношения к коммунизму или к идее диктатуры. До сих пор не пойму, зачем итальянцы пригласили меня прочесть стихотворение на похоронах Энцо Феррари и зачем понадобилось, чтобы я читал мое стихотворение на закрытии стокгольмской конференции по борьбе со СПИДом.

Однако с Миттераном дело обстояло иначе. Этот старый лис-социалист пригласил меня на ужин в Елисейский дворец сразу по моем прибытии во Францию. Миттеран любил окружать себя писателями и философами, он и сам был из тех, кто много читает, а иной раз его видели на набережных Сены, где он, прогуливаясь, листал старые книги на развалах у букинистов.