— Нет! — более пылко, чем нужно, возразил я. — Ничего подобного! Я сделал выбор и больше метаться не стану.

— Не спорь. Ты сам себя не понимаешь. Позволь мне быть провидцем. Не все же лавры должны достаться вашей бабе Нюре. Представляю, как легко ей быть ясновидящей: ведь «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». А уж такие ситуации, как ваша… Ты непременно захочешь вернуться. Не к Тате — к себе. Ты придешь к ней за своим настоящим лицом. Но учти: и она не та, и ты не тот. Все уженепоправимо изменилось. Льдина между вами треснула, и если вначале каждый мог легко перепрыгнуть к другому, то теперь расстояние непреодолимо велико. Ты живешь со случайным, не нужным тебе человеком, Тата, как блоха, скачет по заграницам — через неделю опять уезжает — и день ото дня меняется, причем не в лучшую сторону. Этого не зачеркнешь. Именно потому мне так горько. И очень жаль вас обоих.

Мы говорили долго, и хотя я по старой привычке половину пропустил мимо ушей — «папаша любят пофилософствовать» — разговор что-то изменил между нами, отец несколько оттаял, потеплел ко мне. Но только легче мне и от этого не стало, и к тому же, черт его знает почему, нестерпимо захотелось срочно вернуть себе настоящее лицо.

На следующий день на работе меня вызвал наш самый главный начальник и сказал:

— Слушай, Иван, через неделю переговоры с норвегами, ты подготовь что нужно по своей части и передай Протопопову. Он туда полетит.

Да уж, генерал, остерегайтесь ревности, зеленоглазой ведьмы, которая смеется над добычей. Блаженны потерпевшие мужья, которые все знают и остыли к виновницам позора.

Я не из таких.

Есть такая забава: яблоко подвешивается на ниточке, и ты его должен съесть без помощи рук. Ну, не обязательно съесть; можно, как в анекдоте, понадкусывать. Кто не пробовал, сразу скажу: очень трудно.

Именно так выглядели мои новые отношения с Татой. Но только для полноты удовольствия она была не яблоком, а невероятно гладким стеклянным шаром. В лучшем случае, присосешься губами — и все.

Я сначала не понимал: что мне не так? Вроде бы получил то, к чему стремился почти четверть жизни, сполна, с горкой, с лихвой, столько, что и надеяться не смел. Первое время обомлевал от восторга, как ребенок, начисто голову потерял. Только успевал глазами хлопать и к небу их возводить: спасибо Тебе, Господи, спасибо-спасибо-спасибо! Чудны дела Твои, безгранично велика благодать.

Не верил своему счастью.

Мир стал ярким, звонким, волшебным, заиграл разноцветными, чарующе сочными красками. Понимаю, до какой степени банально это прозвучит, но… у меня и впрямь отросли крылья, я не ходил — летал. А когда не летал — временами реальность берет свое — все равно немножечко, капельку, чуточку, незаметно для окружающих и невысоко над полом, левитировал. И не мог, не мог дождаться, когда опять попаду к Тате; из всего того периода помню ее одну. Она одна была — жизнь, остальное — черное небытие. Я, конечно, заезжал домой, ночевал уж точно — но когда, как, что там происходило? Не помню. Абсолютно. Как ни странно, жена ни о чем не догадывалась — или молчала, мудрая женщина.

Мне все время казалось, что я играю самого себя у гениального выдумщика-режиссера — Феллини, а может, Кустурицы — который щедрой рукой подбрасывает моему герою восхитительные, сказочные приключения. Я никак не мог предугадать, что будет дальше, но, едва дыша от благоговения, следовал его замыслу, понимая: рождается «шедевр мирового кино». Я стал иначе, красивее двигаться, говорить: невольно работал на зрителя, на камеру. Ловил себя на этом, немножко смущался, но меняться не хотел; любил свою роль и не стремился из нее выходить. Я не понимал, как мог довольствоваться своей прежней жизнью, и не собирался к ней возвращаться. У меня даже не было угрызений совести по отношению к семье: они много лет получали все, что им требовалось; я заслужил право побаловать себя.

Рядом с Татой мне было бесконечно хорошо. Как я прожил без нее столько лет? Я неизбывно жалел, что не увел ее от Ивана в самом начале, и без конца твердил ей об этом.

— Если б со мной была ты, жизнь пошла бы иначе, я был бы совсем другим человеком! — восклицал я.

— Максимум, ты был бы Иваном, — ответила раз этак на пятнадцатый Тата, скептически усмехнувшись. Я не совсем понял, что имеется в виду, но ее интонация меня смутила. Максимум?То есть я по определению хуже? Осетрина второй свежести? Это как-то не вязалось с ее поведением последнего времени. В прошлом она нередко меня критиковала, высказывала недовольство теми или иными моими поступками; теперь же почти всегда смотрела восторженным, сияющим взором и согласно кивала в ответ на любые слова. Поскольку при этом я, как правило, держал ее в объятиях, то ничуть не удивлялся метаморфозе, но сейчас, увидев на мгновение в моей идеальной возлюбленной былую Тату, ощутил легкий укол недоверия. Если я — в кино, не обман ли все это? И хотя «всех низких истин нам дороже…» и так далее, как узнать, что уготовано мне по сценарию? И кто сценарист? Она?

Я больше не верил своему счастью.

Червь сомнения рос и уже ощутимо ворочался в груди. Тогда передо мной впервые всплыл образ стеклянного шара. Чем дальше, тем больше казалось — я был почти убежден — что имею дело не с настоящей Татой. Зачем она от меня отгородилась, бог весть, но прозрачный и вместе с тем непроницаемый барьер между нею и мной чувствовался все сильнее. Я точно знал, что внутри шара, как муха в янтаре, сидит живая, подлинная, трепетная Тата — и это сводило с ума! Независимо от подозрений, моя любовь с каждым днем становилась отчаянней, я не принадлежал себе, готов был на преступление, на любой сумасшедший поступок. Но владеть хотел Татой, а не какой-то стекляшкой!

Шар стал моим врагом, моей навязчивой идеей. Я задался целью расколотить его.

Однажды, еще летом, мы ездили на дачу к ее родителям — мне было немного неловко знакомиться с ними, но я самым старомодным образом хотел показать серьезность своих намерений, — и там мои подозрения подтвердились. Я случайно подслушал обрывок ее разговора со свекром и понял: точно, она меня не любит! Она играет в любовь!

Что со мной сделалось, передать не могу. Убить кого-нибудь захотелось. Ее? Да. В первую очередь. Но это было бы слишком легкое наказание Тате и слишком тяжелое — для меня; разве тогда мое отношение к ней изменится? И, пожалуй, такой — коварной, порочной — она нравилась мне еще больше. Но у меня появилась сверхзадача.

«Ты будешь меня любить, будешь любить, будешь любить!» — ритмично повторял я про себя тем вечером, утопая в зеленоватом омуте ее взгляда. Ярость подстегивала меня, удесятеряла силы. Обычной нежности не было. Возможно, она почувствовала что-то не то, но на любые мои действия теперь отвечала всегда одинаково — помрачающей разум страстью. «Очнись, стань человеком!» — мысленно умолял я потом, уже излив свой гнев, чуточку успокоившись, пряча от нее слезы. Она с рассеянной ласковостью теребила волоски на моей груди.

— Тата? — позвал я.

Она подняла на меня обожающие глаза. Как они могут обманывать?

— Ты меня любишь? — Мой голос дрогнул.

— Люблю, — произнесли нежные — лживые? — губы.

— Правда?

Улыбка сфинкса. Кивок. Смежившиеся ресницы.

В тот момент я решился. Ее сердце станет моим — хоть бы его пришлось вынуть из груди. Тем более что я прекрасно запомнил цитату из колдовской книги.

Магия так магия. Чем чернее, тем лучше.

В Грансоль я ехал, одержимый только этой идеей.

Но там с самой первой минуты все было настолько по-другому, что я опять поверил в ее чувства. Почти поверил. Мы много раз заходили в разные церкви, и всюду стояли цветы. Я смотрел на них едва ли не с вожделением, но все-таки не решался прибегнуть к чародейству: как известно, от добра добра не ищут. А потом… бес попутал. В Монсеррате я понял, что другого шанса может не представиться и — была не была! — незаметно для Таты и Умки вытащил цветок из вазы под алтарем Черной Мадонны. О чем я ее просил, полагаю, не стоит объяснять.