Уже час с лишним двигался отряд по степи, солнце подходило к вершине неба, когда дружинники заметили скакавших в их сторону во весь опор двух конных. Вот всадники подъехали ближе, остановили коней и долго вглядывались в приближавшийся отряд, потом будто осмелели и снова пустили коней быстрым бегом. Разом на-сторожились дружинники, схватились за мечи, вздрогнул сердцем и Владимир Мономах: а вдруг это враги, половцы, их передовая сторожа, вот сейчас исчезнут они, растворятся среди этой травы и бледно-голубого неба, и оттуда, где земля вплотную подходит к небу, понесется на них половецкое войско. Но нет, тревога оказалась напрасной — блеснули на солнце русские шишаки, дрогнули за спиной у конных на легком ветру полотняные накидки. То были переяславские дозорщики со Змиевых валов. Они стояли в стороже на одном из насыпанных между валами курганов и несли свою дозорную службу.
На вопрос Гордяты — далеко ли до валов, они махнули руками куда-то в сторону неба и сказали, что это совсем рядом, что они проводят их. И отряд снова двинулся в путь.
Змиевы валы выросли перед всадниками совершенно внезапно. Еще несколько минут назад перед ними было ровное поле, и вдруг оказалось, что прямо перед ними, и справа и слева от них, уходит в необозримую даль невысокий вал. Кажется, вовсе невелик он, но конному воину невозможно въехать на его крутые бока. Хочешь перейти через него — спешивайся, карабкайся вверх, а коня оставляй внизу. Так и останавливались перед Змиевыми валами кочевники или обходили их, но много сил отнимали у них эти обходы. Огромными дугами охватывали валы переяславское порубежье с востока. На юге они упирались в берег Днепра, а на севере в берег Трубежа. И если прорывались степняки через старинные укрепления, поставленные по Суле и Остру, то неизбежно выходили к Змиевым валам и там останавливались.
Этих заминок и хватало переяславским сторожам, чтобы донести грозную весть о выходе степняков до переяславского князя. Из Переяславля же мчались гонцы в Чернигов и Киев, оповещая Русь о грозной опасности.
Владимир смотрел на иссеченные временем буроватые склоны валов, прикрытые кое-где жиденькой травкой, на уходящее за валы дикое поле, на молчаливых дружинников, на седого боярина Гордяту и покрытое шрамами лицо своего пестуна, не раз дравшихся с кочевниками на переяславских просторах, и его маленькое сердце наполнялось спокойствием и гордостью.
— Ну что, княжич, насмотрелся на сырую землю, — усмехнулся старый боярин. — Смотри, смотри, вырастешь, и тебе придется здесь испить свою ратную чашу.
Обратно скакали быстро — нужно было попасть к обеду.
А вечером пестун рассказывал Владимиру новую былину про великие подвиги русских богатырей, про их неуемную силу. В воображении княжича вставали несгибаемый Илья Муромец, хитроумный Алеша Попович. Затаив дыхание слушал он о смертельной схватке богатыря Ильи с Подсокольником.
Кончал свой рассказ пестун, и княжич долго еще сидел с зарозовевшими щеками, вспоминал про страшную битву сказочных богатырей.
Тихо шли дни в Переяславле, было спокойно в диком поле. Князь Всеволод долгие часы проводил за книгами, любил читать Священное писание, греческие хрониконы, особенно историю монаха Георгия, наполненную многими событиями и людьми. Прилежно учил Всеволод и различные языки. На склоне лет Владимир Мономах вспоминал, что его отец, не выезжая в иные страны, сидя дома, выучил пять языков. Особенно хорошо освоил он греческий; свободно мог говорить с половецкими ханами на их языке.
Владимир часто прибегал в хоромы отца, смотрел, как тот сидел, склонившись над старыми свитками, внимательно вглядывался в бегущие перед ним строки, как брал в руки огромные тяжелые книги, застывал над ними на долгое время. Когда сын подходил к нему, он, не отрываясь от чтения, гладил его по льняным волосам. Спокойна и ласкова была отцовская рука. За все время, что Владимир помнил отца, тот ни разу не прикрикнул на него, не сказал грубого слова. Кротостью и лаской воспитывал Всеволод сына.
В хоромах матери царили изящные восточные ткани и пахло византийскими благовониями, мозаичный пол был устлан пушистыми хорезмийскими коврами, и здесь, как и у отца, были книги, греческие книги. Чуть не каждый год с константинопольскими караванами из Византии доставляли молодой княгине все новые и новые сочинения греческих хронистов, церковные книги. Владимир любил сидеть возле матери прямо на ковре и слушать, как кто-нибудь из ее греческой свиты тихо и спокойно читал страницу за страницей на малознакомом певучем языке, а мать внимательно слушала и вышивала узор за узором.
А потом он выбегал на площадь перед дворцом, мчался дальше, и пестун едва поспевал за ним. Княжич бежал к переяславским валам, которые в последнее время, после появления под городом половецкой орды Болуша, начал подновлять князь Всеволод.
Владимир стоял и смотрел, как сотни переяславцев — землекопов, древоделов, каменосечцев — делают свое нелегкое дело. Они рубили из бревен огромные клети и ставили их туда, где валы были мелкими, осыпавшимися. А потом на носилках таскали к этим клетям землю, набивали ее в клети, натискивали. С наружной стороны, что оборачивалась к врагу, клеть обкладывали кирпичом-сырцом, а сверху опять засыпали землей, задерновывали, на гребне вала ставили частокол. Попробуй разбей такую стену, попробуй перешагни через нее. Но не торопился Всеволод с достройкой новых укреплений, считал, что выстоял Переяславль перед печенегами, торками, берендеями, выстоит и перед половцами. Понемногу заменялись старые, обветшавшие, полуразвалившиеся валы. Да и куда было торопиться — пока было спокойно в диком поле. Оттуда приходили смутные слухи, что где-то у моря дерутся половцы с печенегами, выбивают их в сторону захода солнца, теснят к русским пределам торков. Может быть, беда пройдет мимо. И снова углублялся князь в книжное великомудрие.
Иногда пестун предлагал Владимиру поехать и посмотреть красу неописуемую. Они седлали коней и ехали по окрестным дубравам. Они ступали по мягкой, мягче всякого ковра, траве, смотрели в прозрачные озера, пили воду из родников, что пробивались сквозь земную толщу к свету, лежали на лесной опушке и смотрели в летнее бледно-голубое небо.
Так и шли дни молодого княжича — между ученостью и лаской отца, тихим греческим чтением в хоромах матери, среди дивной красоты родной земли, которую былины населяли прекрасными и чудными людьми, и эти люди побеждали все злое и неправедное. Сияли светом и радостью глаза маленького княжича, безмятежно и благостно было у него на душе каждый день от утра до вечера.
Когда Владимиру исполнилось семь лет, его, как и всех княжеских и боярских детей, отдали в учение. В княжеский дворец явился поп одной из первых в Переяславле церквей — святого Михаила. Церковь была деревянная и ветхая; давно уже переяславский приход нуждался в большом каменном соборном храме, но так шла жизнь, что поначалу Переяславль был на опасной печенежской окраине, и все силы Владимир и Ярослав клали здесь на устройство городовой крепости и полевых крепостиц, и лишь после 1054 года, когда Ярослав установил в Переяславле самостоятельный стол своего третьего из живых сыновей, молодой Всеволод увидел, сколь неказиста и бедна была главная церковь Переяславского княжества.
Князь Всеволод и княгиня Анастасия долго беседовали с попом, поучая его обращению с княжичем. Всеволод передал попу некоторые из своих книг на славянском языке, а княгиня положила перед ним греческие книги, чтобы учил княжича не только славянскому чтению и письму, но и греческому.
Когда князь и княгиня удалились, поп ласково посмотрел в настороженные голубые глаза княжича и сказал: «Ну, чадо, садись на лавку, начнем понемногу». Он развернул чистый пергаментный свиток, достал тонко отточенное гусиное перо и небольшую глиняную чашу с темной краской и вывел первую букву.
С этого дня изо дня в день несколько часов проводил Владимир за чтением и письмом, учил наизусть строки из Священного писания, особенно нажимал поп на псалтырь, но не понимал княжич Давидовых молитв, не ложились они в его детскую голову. Зато прилежно водил пальцами по отцовой книге, сочиненной греческим монахом Георгием. Удивительные события раскрывала перед ним эта книга. Читая ее, Владимир попадал как бы в другой мир; в этом мире люди не обращали внимания на красоту дубрав и гор, облаков и озер, там не было места добрым отцовским словам и материнской ласке, мягким теплым ладоням кормилицы и грубой нежности старого пестуна, веселым играм со Ставкой Гордятичем и радостному умилению в светлое христово воскресенье. Зато там было много жестокости, крови, насилия и для людей, о которых писал монах Георгий, и для него самого эта жестокость и это насилие были столь обычным делом, что они, кажется, не обращали на них особого внимания; они их не ужасали, не приводили в трепет — и это более всего изумляло маленького княжича. Греческий хронист описывал, как во время мирных переговоров болгарского хана Крума с византийским императором императорские воины проткнули хана копьями; как другого императора вместе с его войском болгары заманили в горы и перебили там всех до единого, а голову императора отрезали от тела и сделали из нее чашу для вина, как греки ослепляли сотни и тысячи людей, взятых в плен, как долгими веками воевали друг с другом греки, персы, авары, хазары, арабы, мирились, вероломно нарушали клятвенные договоры о мире и любви и снова воевали за земли, города, торговые пути, золото — и не было этой вечной вражде ни конца, ни края.
