…Скрипнула дверь. Валька нёс в руках старинную кожаную шкатулку с медным замочком.

– Шкатулку надо на место, чтобы мать не заметила, – прошептал он.

Они сели друг возле друга, и Валька открыл шкатулку. В ней были свёрнутые трубочкой тонкие тетради в клеёнчатых переплётах.

– Подожди, – сказал Сашка. – Не видно же ничего.

Он снова повозился в своём углу и извлёк из тайника ещё свечку. Зажёг её.

– Давай.

…Шевеля губами, Сашка читал вслух…

«…С детства моё внимание было приковано к легенде об удивительной птице – розовой чайке арктических стран. Люди, видевшие её, навсегда заболевали двумя болезнями: противоестественной тягой к полярной стуже и отвращением к суете обыденной жизни. Нечто подобное случилось со мной. Я решил стать путешественником и найти розовую чайку».

На залитом солнцем жёлтом песке, под ослепительно ярким июльским солнцем, на берегу реки лежал, уткнувшись в учебники, почти взрослый Сашка Ивакин. В стороне ковырял пальцем ноги песок облупленный солнцем беловолосый деревенский пацан.

– Горизонт – воображаемая линия, которая… – бубнил Сашка. – Тебя как зовут? – спросил он, не отрываясь от книги.

– Колька, – сиплым шёпотом ответил пацан.

– А прозвище?

– Силима. – И пацан потрогал рукой действительно соломенной белизны волосы.

– А чего ты здесь?

– Я к Момке пришёл, – застенчиво ответил пацан.

– Это кто такой?

– В этом омуте Момко живёт.

– Какой Момко?

– Живёт, – убеждённо ответил пацан. И уставился в воду круглыми немигающими глазами. – А ты чего здесь? – спросил, не отрываясь от воды.

– К экзаменам готовлюсь. Вот, посмотри картинки. – Саша вытащил из-под груды учебников книжку Д. Ливингстона «Путешествия по Южной Африке».

…Они лежали на берегу, занятые каждый своим делом. Колька Силима сосредоточенно листал книжку, разглядывая заставки и рисунки со сценами африканской жизни.

– Момко! – заорал вдруг Колька Силима, тыча пальцем в рисунок гиппопотама, высунувшего пучеглазую морду из экваториальных вод.

– Рискуешь, Иван Никодимыч.

– А ты бы на моём месте не рисковал?

Трое мужчин сидели в увешанной спортивными плакатами комнате. Три видавших виды спортивных бойца со значками заслуженных мастеров спорта, теперь уже седоголовых и грузных. На плакатах мчались по склонам коричневые горнолыжники, девицы в купальниках стояли на берегах неизвестных вод и улыбались изящные теннисистки.

– И всё-таки риск.

– Ивакина надо оставить в сборной. Настаиваю, – сказал Никодимыч.

Один из мужчин повертел в руках листок бумаги.

– Вычеркнул я его. Вычеркнул сразу, как получил телеграмму.

– Значит, впиши. Под номером первым.

– Так прямо первым?

– До закрытия сезона три месяца. Я его подыму. К соревнованиям на приз закрытия сезона будет Ивакин.

– А если не сможет?

– Близорук ты, Фёдор Панкратьич. Кто Ивакин? Будущий чемпион Союза. А может, и больше. Не одни австрийцы умеют. Чемпионов надо растить. А как? Сами знаете!

Двое мужчин переглянулись. Кивнули друг другу. Сидевший за столом взял авторучку.

– Итак, оставляем Ивакина в сборной. Чемпионов надо растить, а, товарищи?

– Я не кончил ещё, – нахмурился Никодимыч. – Что у тебя из хороших лыж есть в заначке? Стимул парню нужен.

– Есть одна пара, – уклончиво сказал человек за столом. – Я её обещал, Никодимыч. «Белые звёзды» всё-таки.

– Кому?

– Полезному человеку. Стадион начинаем строить. Его подпись из главных.

– Перебьётся, – решил Никодимыч. – Дашь ему польские «Металлы». Крепления сам поставлю. Пиши записку на эту пару.

Мужчина глянул на Никодимыча, взъерошенно и твёрдо взиравшего на него, и вдруг засмеялся. Засмеялся и Никодимыч.

– Золото парень, – растроганно говорил Никодимыч. – Мышечная реакция как у зверя. А умница! Я его бред трое суток слушал. Словно книжку читал. И всё про эту самую птицу. Капитаны там у него, ёлки зелёные, священник какой-то, птица неизвестной породы… И всё так печально… Значит, что? Значит, мечта в голове. Быть ему чемпионом. Пиши записку.

По белому больничному коридору шла девушка, постукивая каблуками, посматривая кругом с беспечной снисходительной полуулыбкой. Коридор был пуст. И она шла, высокая, тонкая, и казалось, что в пустоте этой позади остаётся лёгкий звон, как от прикосновения к натянутой до предела струне. Она на ходу сняла больничный халат, перекинула через руку. Тотчас же, точно этого ждали, сбоку открылась белая дверь, и оттуда выглянул молодой «очкарик» в докторской шапочке.

– Нехорошо, – шёпотом сказал он.

– Что именно?

– Халат снимать нехорошо. Бактерии, знаете, вирусы.

– Нет на мне никаких бактерий.

– Помилуй бог! – в комическом ужасе сказал «очкарик». – Я не о больных, я о вас беспокоюсь.

Никодимыч сидел рядом с койкой Сашки Ивакина. Сашка не мог поворачивать голову в своём гипсовом «скафандре» и только изредка скашивал на тренера глаза.

Тренер натужно изображал беззаботный тон.

– Залёг ты, Саня, не вовремя. А я тебе сюрприз приготовил.

Тренер исчез, но тут же появился снова, торжественный и загадочный. В руках у него рояльным лаком, отсветом клейм и надписей сверкали горные лыжи.

– «Белые звёзды»! – в священном благоговении воскликнул Сашка.

– Они! – довольно кивнул Никодимыч. – Отбил, понимаешь, в рукопашном бою. Тони Зайлер сказал о них, что….

– На склон бы сейчас. «Белые звёзды»… – мечтательно перебил Сашка.

– Под твой вес. Под твой рост. Поставлю тебе на них собственные крепления – «неваду». Чтобы ты больше так глупо не падал.

Дверь тихонько открылась, и Лена просунула голову в комнату. Она на мгновение смутилась, увидев Никодимыча, но тут же освоилась:

– Гипс. Лак. Шрамы и клейма. Какой кадр пропадает!

– Привет, Ленка! – счастливым голосом сказал Сашка.

Она не ответила. Прошла в палату, кинула на спинку стула халат и села, поглядывая на Сашку и Никодимыча.

– С лекций удрала? – спросил Сашка.

– Удрала. А покурить тут нельзя у тебя? Ужас как покурить хочется.

– Нельзя, – пробурчал Никодимыч, скрепляя ремнями лыжи. – Нечего тут раскуривать. На скользящей у них, Саня, между прочим, тефлон стоит. Для влажного снега очень хорош. Как раз для апреля.

– Апреля? – недоуменно переспросил Сашка.

– К апрелю ты должен быть на ногах. Приз закрытия сезона.

– Он встанет, – сказала Лена. – Достаточно посмотреть на его портрет в «Советском спорте», чтобы понять: Ивакин встанет и будет в этих…

– Хибинах, – сказал Сашка. – Там приз закрытия.

– Я ушёл. И не курить тут. Категорически. – Никодимыч покосился на сумочку Лены и вышел.

– Яблоко хочешь? – спросила Лена.

– Жевать-то нельзя. Меня бульончиком. Через трубочку кормят.

– Смотри, какое яблоко. – Лена вынула из сумки огромное яркое яблоко, земной, насыщенный жизнью плод. Она подняла его и крутнула за ножку. Луч света упал на яблоко, и оно засветилось.

– Как солнышко. Хочешь, повешу на ниточке?

Сашка засмеялся.

– Вы что, с Никодимычем сговорились? Он лыжи несёт, ты яблоко демонстрируешь…

– Это называется психотерапия, Санька, – сказала ему Лена. – Чтобы ты не точил душу печалью, а помнил…

– Что помнил?

– Про радости жизни. Про яблоки. Про меня. Ну и, конечно, про радость борьбы и всяких побед. Это уж Никодимыч твой обеспечивает.

– Слушай, Ленка, зайди в общагу. Там под койкой у меня чемодан. А в чемодане папка. А в папке…

– Дневник Шаваносова, – досказала Лена, – который ты выучил наизусть ещё в детстве. Принести сюда?

– Принеси, пожалуйста. Мне без него не хватает чего-то. Стимула какого-то не хватает. Без него рёбра могут не так срастись. И вообще…

Это была та самая тетрадь, которую много лет назад Валька Сонный принёс в пахнувший сеном сарай. Сашка никогда не задумывался над тем, какую роль сыграл или сыграет в его жизни тот прохладный весенний вечер. Свет закатного солнца, падавший сквозь дырки в крыше сарая, запах сена, ощущение лёгкой тревоги, которое всегда бывает весной, и эти записи старомодным почерком, и эти зеленоватые чернила, которые не выцветают. На обложке ещё сохранилось пятнышко, там, где капнуло со свечки. Тогда они спрятали дневник рядом с «Путешествиями по Южной Африке», а на другой день нахлынули события: Валька неожиданно укатил к отцу, полковнику авиации, который продолжал службу в каком-то городе побеждённой Германии.