Однако я чувствовал, что у хранителя на уме что-то еще; и он облегчил душу, пока мы шли к выходу. Может ли дон Фелипе, спросил он, написать генералу Франко и попросить его позволить прежнему мэру Сантипонсе вернуться из Франции, где тот живет политическим эмигрантом — чтобы он смог умереть в Испании? В этом человеке нет зла, говорил Хосе, он добрый католик, хоть и социалист, и спас монастырь от разграбления красными. А теперь — увы! Этот бедный человек умирает во Франции, желая только — как должно всякому истинному сыну Испании — вернуться и похоронить свои кости в родной земле. Дон Фелипе мягко сказал, что не знаком с Каудильо и не думает, что Франко обратит на его письмо хоть какое-то внимание. Хосе страстно опроверг это замечание и сказал, что словечко от выдающегося и влиятельного иностранца должно решить дело.

— Разве никто не писал правительству об этом? — спросил я.

Хосе поглядел на меня с бесконечной печалью и уронил руки в безнадежном жесте.

— Правительство! — сказал он. — К тому времени, как они ответят на письмо, бедный alcaldeдавно будет мертв!

Я поразился его искренности и подумал, что наверняка на небесах есть специальный уголок для преданных хранителей. Когда мы ехали обратно в Севилью, дон Фелипе сказал:

— Думаю, мы провели довольно испанские полчаса. Еще одно, что нравится мне в испанцах, — их цельность. Когда они хороши, то очень, очень хороши…

Я приехал в Кордову в темноте, едва различил старинный мост и Гвадалкивир, утонувший в своем летнем ложе. Меня встретила грандиозная арка и узкие белые улицы, где вонзались в ночь башни и минареты. Немедленно я был окружен толпой сварливых молодых цыганок, которые поначалу сражались между собой, потом отошли, чтобы позволить победительницам отвести меня, как они обещали, в лучшую гостиницу. Одна сказала, что гостиница «чертовски precioso [93]». Я был благодарен, ибо без их помощи мог бы полночи скитаться по улицам в поисках приюта.

Дверь отеля открывалась в холл, заставленный столами и плетеными креслами-корзинками, где — словно мираж Южного Кенсингтона — сидели, играя в карты, четыре пожилых англичанки. Они все купили испанские шали, которые сообщали их внешности нечто дикое, даже ведьмовское, но, если не считать этого, престарелые дамы восседали словно в каком-нибудь английском пансионе. Они явились из той эпохи, когда Англия была великой и самоуверенной и не трудилась извиняться и оправдываться, — эпохи, когда старые леди имели обыкновение шествовать с британским паспортом через балканские неурядицы, оттирая с дороги кровожадных революционеров пиками своих парасолек. Дамы сидели, чопорно выпрямив спины, задумчиво разглядывали свои карты, потом твердо и решительно выкладывали их на стол в благоговейной тишине. Упитанный Санчо, стоявший позади с подносом в руках, походил на семейного дворецкого. Полагаю, римляне эпохи Августа тоже обладали подобной невозмутимостью, уверенностью в собственной правоте и способностью внушать трепет и уважение; и в наши дни упадка и заката такие свойства иногда обнаруживаются у людей викторианской эпохи.

За ужином я оказался за соседним столиком с англичанками. Одна говорила по-испански и могла позволить себе небольшой, исполненный достоинства флирт с метрдотелем. Мы вступили в беседу, и выяснилось, как я и предполагал, что дамы путешествовали по Испании на автобусе и сейчас ехали в Севилью. Старая леди, говорившая по-испански, поведала мне, что часто посещала Севилью в детстве.

— Так чудесно оказаться в стране, где люди не ждут чаевых, — сказала одна из дам. — Однажды, когда мы уезжали из отеля, горничная побежала за нами и отдала чаевые, которые мы ей оставили; она решила, что мы забыли деньги!

— Это последняя страна, где жива любезность, — прибавила дама, бывавшая в Испании. — Хотя испанцы также могут быть очень грубыми. Они забывают ответить на письма, опаздывают на встречи или даже вовсе не приходят и могут быть ужасно назойливыми… Но как народ они восхитительны. Давным-давно в Барселоне — когда я приехала туда в первый раз — я гуляла по бульварам Рамблас и свернула в Старый город, где и заблудилась. Вокруг не было ни души, потому что был час siesta. Я шла по извилистым переулкам и все более запутывалась. Потом из-за угла вывернул какой-то жуткий на вид тип, ведущий в поводу осла. Я отметила, что ослик упитанный и довольный, и сочла хозяина человеком добросердечным, несмотря на его совершенно разбойничью наружность. На своем лучшем испанском я спросила дорогу обратно к отелю. Он посмотрел на меня, снял огромную соломенную шляпу, поклонился и, развернув ослика, повел меня по пути, которым только что пришел. Снова сняв шляпу, он указал на ступеньки отеля. Я поискала у себя в сумочке монетку, чтобы вознаградить его, но выяснила, что вышла без единого фартинга! Попросив его подождать, я взбежала по ступенькам, объяснила ситуацию портье и попросила его дать моему проводнику хорошие чаевые и включить их в мой счет. Я наблюдала, как они разговаривают и машут руками, а готом портье вернулся и сказал: « Señora, этот человек ничего не возьмет. Он просил меня передать нам, что он сделал единственное, что бедный может сделать для богатого».

После ужина в отель пришел молодой человек, к которому у меня было рекомендательное письмо, и мы с ним вышли прогуляться. Луна стояла высоко, и узкие белые улочки Кордовы, тронутые лунным светом, оказались самым восточным зрелищем, какое я видел в Испании. Мы словно бродили по Фесу. Мы прошли по главной улице, обрамленной апельсиновыми деревьями, к арене для боя быков, белой и классической, словно неповрежденный Колизей, потом оказались на красивой площади, где стоит бронзовая статуя «Гранд-капитана» с неожиданно белой мраморной головой. Посетили бесчисленные кафе и клубы, в одном из которых сидели страстные любители разговоров — под рогами быков и шпагами matadores. Нашли дом, где жил поэт Гонгора; потом спустились к римскому мосту и полюбовались тем, как лунный свет серебрит водовороты на реке. Башни, минареты и белые здания купались в свете луны, и, вспомнив о величии Кордовы во времена халифата, я вдруг ощутил глубочайшую меланхолию и неподъемный вес прошлого. Молодой человек много рассказывал о халифах и их фаворитках, благовониях и фонтанах, убийствах и заговорах. Узнав, что он добывает прибавку к своей salario, работая гидом, я перевел наши отношения на денежную основу — к большому облегчению юноши. Без сомнения, он чувствовал, что должен рассказать мне о халифате, чтобы отработать мои деньги. На самой деле он не особенно любил Кордову, предпочитал Севилью, которую считал родиной романтики и веселья.

— Различие между Кордовой и Севильей таково, — объяснял он. — Севилья — как юная девушка: веселая, смешливая, соблазнительная… — Тут он принял нелепую позу, положил руку на бедро, закатил глаза в попытке изобразить пляшущую señorita. — Но Кордова… — Тут он сложил руки на груди и сделал несколько шагов с опущенной головой. — Кордова — почтенная старая дама.

Я не сказал ему, что его впечатление совсем не совпадает с моим. Мне Кордова показалась куда больше похожей на мертвую одалиску.

Утром я отправился в кордовскую мечеть, совершенно не собираясь впадать в чрезмерный восторг, — и был покорен в две минуты. Из всех строений исламского мира это для меня — самое фантастическое. На самом деле оно не слишком красиво, и, по-моему, в нем религиозного обаяния не больше, чем в подземных резервуарах Стамбула. Мечеть напомнила мне огромный лес, кишащий зебрами. Красно-белые полосатые арки тянутся колоссальной анфиладой, и, куда ни взгляни, везде одно и то же, что-то вроде трюка с зеркалами; однако здесь невозможно остаться равнодушным. Что может быть удивительнее, чем зрелище сотен колонн из мрамора разных цветов, даже разного размера, расположенных геометрически выверенно и связанных системой арок?! Эта планировка довольно примитивна, однако создает, как ни странно, ощущение многоуровневости. Я воображал эмира Абд ар-Рахмана I, спорящего с греческими архитекторами и настаивающего — с уверенностью богатого любителя, — что на самом деле неважно, имеют ли две алебастровые колонны одинаковую высоту и даже толщину: милость Аллаха нарастит меньшую колонну до большей и сделает тонкую равной толстой с помощью слоя штукатурки! И, отмахнувшись от возражений, эмир прыжком очутился в седле и исчез в облаке пыли, с телохранителями за спиной. То, что обещало стать глупой ошибкой, оказалось великим творением. Когда пришло время расширять мечеть, Абд ар-Рахман III и наследовавший ему сын Хакам II не смогли придумать лучшей конструкции и просто увеличили здание до его нынешних потрясающих пропорций.