Из этой комнаты Филипп правил миром с помощью двух дюймов бумаги, как он имел обыкновение говорить. В дополнение к письменному столу и креслу там еще находился стальной шкаф, который принадлежал его отцу, книжный шкаф, позолоченная армиллярная сфера и найденный близ монастыря кусок магнетита, который может удерживать вес около одиннадцати фунтов. Поскольку Филипп ничего не знал о магнетизме, он хранил камень как великое чудо. Сила личности короля столь велика, что даже после всех этих лет комната не выглядит нежилой. Она словно изучает вас, наблюдает за вами — и, в конце концов, разве это так уж удивительно? За сколькими людьми, за сколькими странами следили из этой комнаты! Шпионы Филиппа были повсюду. Он нередко знал о тайных и частных событиях в иностранных державах больше, чем его собственные послы. Все секреты Европы входили на цыпочках в эту комнату и прилежно подшивались в папки с делами. Филипп знал все. Однажды, когда при нем упомянули о повышении в сане одного известного церковника, король молча выслушал подробное перечисление достоинств последнего, а затем, открыв свою секретную папочку, заметил: «Но вы ничего мне не сказали о его любовных подвигах». В противоположность своему отцу, который правил из седла, Филипп был великим канцеляристом и при ином жизненном пути мог бы стать великолепным государственным служащим. Он любил сосредоточенно изучать бумаги и хранить информацию. Филипп чувствовал себя младшим партнером в предприятии «Испания»; старшим был Господь Бог.
Когда приезжали послы, их принимали не в этой личной комнате, но в прилегающем к ней тронном зале, чья простота наверняка поражала тех, кто привык к блеску и великолепию меньших монархов. Фламандские гобелены покрывали стены, на полу лежал огромный ковер, а под балдахином, позади которого размещался королевский герб, сидел Филипп II Испанский: на голове — высокая шляпа без полей, вокруг шеи — широкий сборчатый воротник, в руке трость, а левая нога покоится на складной табуретке. Таким его видели многие люди со всех концов света.
Король внушал страх. Он окружил себя восточной ширмой невозмутимости, которую многие визитеры находили обескураживающей и неприятной. Его привычка смотреть прямо в глаза приводила людей — даже святую Терезу — в замешательство. Он говорил тихим голосом, который иногда было сложно расслышать, и все это, вместе с абсолютной властью, которую он собою воплощал, заставляло даже видавших виды послов робеть в его присутствии. Филипп прекрасно знал, какое впечатление производит; это было частью защитной раковины, которую он выстроил вокруг себя. «Успокойтесь, — говорил он посетителям. — Sosegaos». Конечно, это наверняка оказывало противоположное действие. Есть свидетельство, что однажды папский нунций, подавленный холодной атмосферой или, быть может, огорченный собственным заиканием, начал свою речь, но замялся и стал подыскивать слова. «Если вы принесли речь с собой в письменном виде, — добродушно сказал Филипп, — я прочитаю ее, чтобы не тратить время».
Таков был Филипп в поздние годы. В юности он увлекался танцами, маскарадами и любовными интрижками. Его отношения с возлюбленными были теплыми, и каждая из четырех его жен находила в нем хорошего мужа. Он безупречно вел себя в Англии — в качестве супруга увядающей Марии. Также король писал совершенно очаровательные отеческие письма своим дочерям; и хотя в то время говорили, что из коротких бесстрастных высказываний Филиппа можно составить целый том, о нем сохранилось меньше анекдотов, чем о любом другом человеке подобного исторического значения. Одна история, показывающая, что он обладал чувством юмора, рассказана Кейт О’Брайен:
Архиепископ Толедский проводил обряд конфирмации одного из королевских детей, и с ними, как всегда настаивал Филипп в таких случаях, всех детей из деревни или с окружающих ферм, которые были готовы получить причастие. Событие происходило с огромной ритуальной пышностью и великолепием, как это обожал Филипп. Хор пел столь совершенно, что затмевал сам Рим; весь цвет церковной иерархии собрался на клиросе. Присутствовали сам Филипп, его семья и двор. Фимиам, цветы, свечи, тишина; архиепископ по очереди причащает детей. Но одному маленькому крестьянскому мальчику, очевидно, не сказали, чего ожидать во время таинства миропомазания, и когда архиепископ, великий князь церкви, нанес ему ритуальный удар по щеке — возможно, слишком сильный, — мальчик, воистину испанец из испанцев, вскочил на ноги и завопил на прелата: «Ах ты, сукин сын!» Ситуация получилась щекотливая, и весь двор и священники, стоящие на коленях, были словно парализованы. (Никто, похоже, не понял, что именно сделал архиепископ.) Но Филипп II, величайший приверженец ритуала, расхохотался — и церемония продолжилась без дальнейших нарушений.
Филипп был прекрасным мужем и отцом, когда сбрасывал маску, которую носил на публике, и становился простым, сердечным и милым человеком, что доказывают очаровательные письма, которые он писал из Лиссабона своим юным дочерям. В одном письме он спрашивает, виден ли им Эскориал из окон алькасара в Мадриде. «Я не знаю, можете ли вы его видеть из ваших окон, но наверняка вы должны его откуда-нибудь увидеть. Да, полагаю, ваш брат будет выглядеть очень хорошо в коротких юбках, но ему не следует ради этого нарушать принятые обычаи». Очевидно, юные принцессы — одна тринадцати лет, а другая четырнадцати — хотели вытащить четырехлетнего Филиппа (впоследствии Филиппа III) из младенческих одежд.
В семейном кругу в Филиппе не могло оставаться ничего пугающего, и две юные принцессы, росшие без матери, часто советовались с ним по поводу нарядов. В одном письме он радовался, что девочки не собираются носить шляпок-токов, а в другом дал им разрешение на платья, украшенные золотом, но не слишком обильно, когда они посещают венчание. Бесполезно искать в этих письмах сурового мрачного Филиппа из Эскориала. Со сдержанным весельем описывает он выходки пожилой пьющей карлицы, Мадалены Руис: как она безумно любит землянику, как однажды она взошла на борт галеры и ее одолела морская болезнь, как Филипп бранил ее, а она на него злилась. Такие письма мог бы писать своим дочерям всякий любящий родитель. Кстати, в Прадо есть очаровательный портрет одной из принцесс с той самой карлицей, Мадаленой Руис, совсем не похожей на пьяницу. Она больше походит на маленькую серьезную старушку-монашенку. Карлица держит на руках пару обезьянок, а принцесса в великолепном наряде стоит рядом, ласково положив руку на голову Мадалены.
Однажды Филипп послал дочерям маленькую шкатулку.
Некто дал мне на днях то, что заключено в этой шкатулке, сказав, что это сладкий лимон. По моему мнению, это на самом деле просто лимон, однако я решил послать его вам. Если это сладкий лимон, то я никогда не видел такого большого. Не знаю, прибудет ли он к вам в хорошем состоянии. Если да, то попробуйте его и дайте мне знать, когда будете писать, что это было, потому что я не могу поверить, что сладкий лимон может вырасти таким большим. Маленький лимон, который лежит вместе с ним, только для заполнения коробки. Я также посылаю немного роз и цветов апельсина, чтобы вы могли посмотреть, каковы они здесь. Все это время ко мне приходили калабрийцы и приносили маленькие букеты то одних, то других цветов, и много дней это были фиалки. Нарциссов здесь нет. Если бы они были, я думаю, они цвели бы до сей поры, потому что все остальное уже отцвело.
Это Филипп, неизвестный истории: человек, любящий цветы, приходящий в восторг от песен соловьев, услышанных из окна, волнующийся за благополучие детей и с восторгом узнающий, что у маленького Филиппа прорезался первый зуб. Но ничто не в силах рассеять традиционную картину ханжи из Эскориала, не доверявшего никому, никогда не открывавшего своих истинных чувств, человека, чья жизнь управлялась убеждением, что он избран Богом сражаться — вместе с папой или без него — за католическую веру. Его невозмутимость была легендой даже при жизни. Французский посол однажды заметил представителю Венеции: «Король таков, что не шевельнется и не выкажет ни малейшего изменения в лице, даже если в его бриджи заберется кошка!»
