«А я почем знаю? В конце концов, ты герцог, тебе и решать. Я всего лишь твой внутренний голос, мои показания к делу не пришьешь. Но учти: прикажешь сдаваться – вон тот молодой горячий вполне может тебя застрелить, а другие его не осудят.»

Эта фраза вернула герцога к действительности. Он посмотрел на членов Совета и сказал:

– Пришлите ко мне главного оружейника и разыщите хорошего фотографа. После все свободны, а за час до рассвета приходите сюда, я объявлю свое решение.

Он ждал ехидного комментария от Сигизмунда, но тот промолчал.

Всю ночь в герцогских покоях горел свет: оружейный мастер с фотографом что-то там делали, а герцог все это время где-то пропадал. Утром приходят министры и генералы в кабинет – герцога нет, а на столе лежит конверт с надписью: «Членам Государственного совета». Вскрыли конверт, а там бумага следующего содержания:

Самый молодой из экспертов попытался было спорить: мол, такие документы нужно скреплять Большой государственной печатью, а не личной герцогской, – но на него зашикали, и он умолк. До рассвета оставался час, надо было много успеть сделать – и успели. Прежде всего те сто семнадцать самопалов, что император назад требовал, старательно привели в негодность, да так, что и починить нельзя. И сложили их кучей перед дворцом. Те же самопалы, которые они сами в своих мастерских изготовили, как следует припрятали: они их сдавать не собирались, про них в ультиматуме ни слова не было. Потом взорвали к черту оружейные мастерские, государственный архив сожгли, дружно забыли, куда пропал герцог, и пошли ворота отворять, впускать императорское войско.

Император, въезжая на белом коне в столицу герцогства, радовался чистой, незамутненной радостью ребенка, получившего большой леденец на палочке. Уже немного зная горцев, он не ожидал, что первый же ультиматум так подействует, готовился к длительной осаде, а после нее к нудным и вязким переговорам. Он вообще бросил бы это дело (теряя до девятнадцати своих за каждого чужого, любой вояка задумается), но что бы стало с его репутацией? Если сейчас соседи осторожно шутили над его генералом, то после второй неудачи стали бы открыто смеяться над ним самим. Понадобилось бы пролить море крови, чтобы прекратить этот смех, а прежнего уважения к своему воинскому мастерству ему все равно не восстановить, остался бы только страх перед его кровожадностью.

Эту детскую радость не испортило ему и то, что все сданные горцами самопалы были приведены в полнейшую негодность, и то, что оружейные мастерские взорваны, и даже то, что герцога нигде не было, а герцогиня с сыном и дочкой складывали вещи, чтобы ехать в Америку. И из придворных герцога никто не знал, куда он пропал. Император решил губернатора пока не назначать (авось герцог отыщется), а его министрам и советникам стал предлагать лакомые должности в администрации новой губернии, но они все отказывались и отставки просили; тут уж император малость поскучнел.

Вечером ему сообщили, что герцог ушел в партизаны. Вряд ли кто-то из горцев выдал герцога нарочно, скорее уж случайно: он ведь не один уходил в отряд, с ним вместе и другие, а у тех родные, и кто-то, глядя на вступающее в столицу войско, не удержался и сказал громче, чем следовало: «Вот ужо вернется герцог с нашими, он вам покажет!» Эти слова через вторые-третьи уши дошли до императора, и новость эта крепко испортила ему и без того уже не лучшее настроение. Он считал, что эта донельзя надоевшая ему война закончена, а оказалось, что она просто перешла в другую стадию. Впрочем, император, немного подумав, нашел выход, как ему показалось, весьма удачный. Он вызвал к себе атамана казаков, и на рассвете следующего дня казачья сотня отправились в погоню за каретой герцогини.

А герцогиня с детьми не поехала к ближайшему порту, как ей было велено, потому что туда дорога была плохая да тряская, через горы. А поехала в другой порт по дороге через ущелье, которая лучше, хотя и длиннее; да беда не в том, что длиннее, а в том, что вся на территории, занятой войсками императора, и порт тоже. Казаки карету без труда догнали и к вечеру назад воротили, а император взял семью герцога под стражу и приказал напечатать и расклеить на всех углах и афишных тумбах такое воззвание:

И спать лег.

Неизвестно, насколько серьезной была эта угроза и какое было бы усмотрение императора, только сын герцога ночью сумел удрать из-под стражи. И исчез, как в воду канул. Герцогиня то ли знала, то ли нет – кто ее разберет, сама же утром первая шум подняла: куда, мол, сына девали? Когда командир роты, охранявшей заложников, шел к императору докладывать о пропаже, на душе у него было на редкость скверно.

Не зря он боялся гнева императора: тот и так-то был не в духе, а после этого сообщения совсем озверел. Ругаясь последними словами, он вытолкал командира роты и приказал немедленно расстрелять оставшихся. Чтобы впредь неповадно было.

Конечно, ни один нормальный террорист, захвативший заложников, так делать не станет. Ну, набьет морды оставшимся, в крайнем случае, а стрелять – ни-ни. Заложник ценен, пока жив, а мертвый кому он нужен? Но в том-то и беда, что император не был террористом. Он был обычным воякой, для которого война – что-то вроде состязания или шахматного поединка; а в шахматах игрок, видя скорый и неминуемый мат, кладет короля на доску, а не прячет его в карман, продолжая защищаться оставшимися пешками и лягаясь к тому же под столом.

Армейская пословица гласит: не спеши исполнять приказание, ибо последует команда «Отставить». Император очень надеялся на этот старинный принцип, когда минут через пятнадцать пришел в себя и отменил свое распоряжение. Увы, не сработало. Так велик был его гнев, что когда новое приказание догнало командира роты, первое уже было исполнено. Командир роты, дрожа, как осиновый лист, отправился докладывать императору.

На этот раз он боялся напрасно: император, узнав, сам побледнел и даже как будто уменьшился ростом. Немного зная горцев, он со всей ясностью понял, что если не предпринять что-то, причем немедленно, они оба покойники – и он, и командир роты; впрочем, судьба последнего мало заботила императора.

В страхе приказал он подать свою бронированную карету – оказалось, она стоит на хозяйственном дворе без лошадей и даже без двух колес, требовавших ремонта (а в городе не работал ни один кузнец, и даже вывески куда-то исчезли). Рядом стояла запряженная почтовая колымага – император занял ее и, не отдав никаких распоряжений по управлению герцогством, взяв с собой из свиты только главного конструктора (который как раз был здесь же), а из охраны только два десятка казаков и пулеметчика на крышу фургона, помчался прочь из столицы герцогства. По ущелью вихрем пронеслись, пулеметчик всю дорогу, как сова, башкой ворочал во все стороны и стволом водил: опасались обстрела с гор, но пронесло, слава богу. Вылетев на равнину, еще верст десять чесали таким же аллюром, и только когда горы позади подернулись дымкой, дали лошадям передышку.

Император не зря боялся: он еще только выезжал из столицы, а герцог уже знал, что случилось. В гневе приказал он подать коней и с небольшим отрядом понесся в погоню, но не по дну ущелья, где стояли стрелецкие заставы, а горными тропами. В одном только месте нарвались они на заставу альпинистов и минут десять на них потратили. Перебили всех – кого шашками не порубили, тех конями потоптали, – и дальше понеслись; этих-то десяти минут им и не хватило. Когда доскакали до выхода из ущелья, увидели они только пыльный хвост на равнине за императорским отрядом. Герцог хотел на равнину спускаться и гнаться за императором; спутники его отговаривали (мол, не догоним, только погибнем без пользы), но он ничего не слушал, и только когда ему напомнили, что надо еще сына отыскать, он отказался от погони. Глядя вслед императору, герцог такой страшной клятвой поклялся отомстить, что слышавшие ее всерьез обеспокоились о спасении своих душ; а в том, что герцог свою навеки погубил, никто и не усомнился.