Реветь или нет? Родители едут в отпуск в Болгарию.

— Веди себя хорошо. Мы привезем тебе кроссовки.

— А сапоги на молнии там есть?

— Не знаю, — говорит мама. — Это в Москве, в «Детском мире» надо искать.

Целый месяц я буду под присмотром бабушки. Не взяли меня в Золотые Пески, дома оставили. Надо, наверное, все-таки немного пореветь.

— Если сейчас же не прекратишь, я ухожу спать к тете Наде.

Бабушка встает с постели, сует ноги в тапки, накидывает поверх ночнушки халат. Пожалуй, не стоило. Подождем кроссовки.

Удивленная, как молниеносно подействовала угроза, бабушка с минуту стоит у двери, потом снимает халат, вешает на крючок, заходит на кухню, возвращается с рюмочкой в руке и вливает мне в рот горький пустырник. После этого снова ложится. Скрипят пружины. За окном лает собака. У соседей тарахтит стиральная машинка. Наконец все стихает.

Через месяц я прихожу в сад в новеньких белых кроссовках.

Вся группа любуется, какие у меня

замечательные,

восхитительные,

ослепительные

заграничные

кра-сот-ки.

Это триумф. Я королева. Сейчас я лопну от счастья.

Еще у меня есть шубка. В деревне многие разводят кроликов; завел и папа. Во дворе, прямо под открытым небом, у нас настоящий крольчатник — клетки из деревянных бочек. В передней стенке — сетчатая дверка, прицеплены поилки, дно устлано опилками. Клетки стоят на брусьях, высоко над землей, и оттого кажутся немного сказочными — на курьих ножках.

— Хочешь посмотреть?

Папа отрывает меня от земли, подносит к бочкам.

Зверьки сидят нахохленные, с прижатыми ушами — холодно. Жуют корм. Пушистые, белые. Есть и крольчата.

Я просовываю сквозь решетку морковку — мама специально дала, даже помыла. Папа крепко держит за подмышки. Я болтаю в воздухе ногами и смотрю, как крольчиха, смешно шевеля щечками, с хрустом грызет подношение.

На мне кроличья шубка, но я никак не соотношу ее с нашими белыми великанами. Шубка — это шубка, кролики — это кролики.

Еще у меня есть кроличья шапочка, но она мне не нравится: завязка врезается в шею, сильно давит подбородок.

А в шубке тепло и удобно.

А платье! Мое прекрасное голубое платье с черными кружевами! Надо сказать, почти все для менямама на самом деле устраивала для себя. Когда ситуация требовала подарка (день рождения, например), она заранее шла в «Детский мир», выбирала понравившегося медведя или кота и прятала его на полках, заваливая другими игрушками, чтобы никто не купил, — а назавтра приходила со мной и, порывшись, извлекала на свет.

— Посмотри, какой красивый! Палевый! Один был такого цвета. Нравится?

На меня глядел уродливый плюшевый зверь.

— Это не кот…

— Как же не кот, видишь, у него усы.

Но, может быть, это — действительное красиво? Может, это и есть красота, раз мама так говорит?

Она ведет меня за руку к кассе. Я в растерянности. Я чувствую себя обманутой, но нельзя же реветь, когда тебе дарят подарок.

Нет, все-таки он уродливый. Просто она зачем-то хочет его себе.

Но однажды мама сотворила чудо мне. «Какое ты хочешь, чтобы я сшила платье?» — спросила она. Наверное, надо было к новогоднему утреннику, а может, и просто так. Я не думала и секунды. Голубое с черными кружевами, какое же еще!

И… она сшила, как я сказала. Все по-честному. Лазоревый атлас в мельчайший цветочек, юбка солнце-клеш, на подоле и лифе оборки — пышные черные рюши.

Не знаю, что за творческий вихрь на нее налетел, но получилось великолепно. А я познала нечто важное в тот день: чудеса случаются иногда, просто их нужно дождаться. Ради этого мы, наверное, и живем.

Вот за это я ей по-настоящему благодарна.

На столе лежала распечатка. Стопка машинописных листов, буквы оттиснуты слабо — четвертая или пятая копирка. Les Chants de Maldoror, «Песни Мальдорора», прочитала я заглавие со словарем. Никогда не видела машинок с латинской клавиатурой.

Папа оторвался от текста, чтобы помешать в сковородке. По квартире разлился дурман, упоительный запах жареной картошки с луком.

Я бросала голодные взгляды на плиту и от нетерпения покачивалась на табурете.

— Не готово еще. Возьми какао налей. Вон, в термосе.

В какао плавала большая жирная пенка. Я выловила ее вилкой и повесила на край стакана, как соплю.

— Вот свинтус!

Папа убавил огонь под сковородкой, накрыл ее крышкой и вернул на нос очки: можно успеть прочитать еще пару абзацев.

— Что это? — Я кивнула на бумаги.

— Поэма.

— Французская? — зачем-то спросила я очевидное. Наверное, потому что в Лесной Дороге это было очевидное — невероятное.

— Граф де Лотреамон. Малоизвестный французский символист.

— И ты все понимаешь?!

— Я только начал. Три страницы прочитал.

— Опять на ночь дали? — Неужели он одолеет до утра этот талмуд, да еще на французском?

На редкие книги и перепечатки у папы на работе даже очередь была. Когда она наконец доходила, в родительской комнате до рассвета горела настольная лампа.

— На сколько угодно. Мы с Лаптевым одни французский знаем, а он уже прочитал.

— Дурак он, твой Лаптев.

— Это правда, — усмехнулся папа. — Вот Фолкнера взять, например. Лапоть сказал, что читать невозможно, там предложения на полторы страницы. А я «Авессалом, Авессалом!» прочел на одном дыхании, за неделю. Еще бы Джойса где-нибудь найти…

— Про что там, в «Мальдороре»? — французская распечатка волновала мое воображение.

— Про дьявола. Как он вонзает когти в грудь р-р-ребенка. — Папа, разверзнув пальцы левой руки, хищно потянулся к моему горлу. — Страшно? То-то же. Послушай, как французский звучит.

Он взял наугад листок, начал читать.

— Переведи!

— Молю небеса, чтобы читатель — ожесточившийся и вдохновленный — не сбился с дикого пути… с опасной дороги, ведущей через злое болото… болота… а, вот как: через трясину зла, прельстившись моими страницами, темными и… и полными яда. Если он не устоит… не удержится на краю бездны силой воли и здравого смысла, смертоносные… смертельные испарения этих болот пропитают его душу, как вода пропитывает сахар. Только некоторые могут съесть… вкусить… ага: немногим дозволено вкусить сей плод, не умерев… не… не обрекая себя на погибель… А потому, о робкая душа, остановись, не пытайся проникнуть в глубь неизведанных земель; пока не поздно, направь свои стопы вспять.

Я слушаю, забыв обо всем на свете. Даже умопомрачительный запах картошки исчезает, развеивается, вытесняется из сознания магией слов.

Папа — читатель увлеченный. Литературный гурман. В библиотеку — регулярно, за всеми новинками следит. Вообще, у них в НИИ это модно; номера «Иностранной литературы», прошедшие через десятки рук, затрепаны до того, что просто рассыпаются на части.

Библиотека в поселке неплохая, хоть и маленькая: два смежных зала по пять-шесть стеллажей, один публичный, для свободного доступа, другой — что-то вроде спецхрана: чтобы туда зайти, требуется разрешение библиотекаря. Несколько составленных в ряд столов никогда не пустуют, постоянно кто-то сидит и листает подшивки: женщин интересуют рецепты и мода, то есть «Крестьянка» с «Работницей»; мужчин — «Советский спорт», «Наука и жизнь», «Техника — молодежи». Особым спросом пользуется журнал «За рулем» — даже те, у кого нет и никогда не будет машины, хотят быть причастными к миру автомобилей.

На полках стройными рядами БВЛовская серия классики, собрания сочинений — Пушкин-Лермонтов, Достоевский-Толстой. И дальше — лакомыми кусками, изюмом в куличе — Дюма, Жюль Верн, Джек Лондон, Стивенсон, Майн Рид…

Отдельно — не по алфавиту — фантастика. «Голова профессора Доуэля». «Человек-амфибия». «20 000 лье под водой». «Марсианские хроники». «Гиперболоид инженера Гарина». «Война миров». «Повелитель мух». «Пикник на обочине». «Солярис». «Лезвие бритвы». Библиотекарь увлекается сам и собирает тематическую подборку. Все эти книги уже повалялись возле папиного дивана, погрели свои страницы под фамильным торшером с птицей на абажуре.