Героида съела грибы, помыла за собой тарелку и заглянула в мою комнату.

— Ну как ты?

— Вроде получше.

Она была совершенно нормальная. Наверное, еще не подействовало. И — она ничего не заметила. Это хорошо. Я взяла с тумбочки журнал «Костер» и попыталась вчитаться в повесть про девочку и собаку «Заходи, Чанга, в гости!». Но строчки плясали перед глазами, текст совершенно не шел. Я отложила журнал. Ожидание становилось мучительным. Попробовала склонять в уме английские глаголы, но постоянно сбивалась и начинала заново. На букве F — fall, fell, fallen — я почувствовала, что у меня слипаются глаза, что сейчас просто не выдержу всего этого — и отключусь, засну. «И засну…» — повторила я про себя и обрадовалась: а это мысль! Усну и проснусь, когда все уже кончится. И не придется вызывать «скорую помощь», потому что я сплю, — я же ничего не знаю!

А мама с папой? — вдруг встрепенулась я, но тут же успокоилась: даже если предположить, что они придут раньше, чем я проснусь, и будут голодные до полусмерти, ну кто сядет лопать грибы в сметане, когда в доме труп?

Я облегченно вздохнула и поплыла в сон. Он обволакивал облаком, мягким и тугим, как вата. В нем было спокойно, тепло, пусто и звонко.

Выплывая из дремы, я услышала голоса. Один принадлежал Героиде. Один маме. И один был чужой, мужской. «Милиционер!!» — в ужасе подумала я и приоткрыла глаза. Электронный будильник на столе показывал 23:48. У изголовья кровати сидел врач и считал мой пульс. Рядом стояли мама и Героида.

— У нее днем был понос, а потом температура поднялась. Последний раз час назад мерили — тридцать девять и девять. Я дала чай с лимоном, она сразу уснула и все это время спала.

— Почему?! — воскликнула я вслух и окончательно проснулась.

— Выпей морсика, — сказала мама, — сейчас тебе укольчик сделают, и станет легче.

Я ошалело таращилась на Героиду. Я не верила своим глазам. Как это так? Она же должна у-ме-реть! А вместо этого поправляет мне подушки и протягивает стакан смородинового морса.

И я его беру. Я принимаю стакан у нее из рук.

Потом я долго болела и долго думала над этой историей. Почему Героида не отправилась на тот свет, так и осталось загадкой. Единственное объяснение, которое я смогла найти, — вместо поганки на том же месте успела вырасти обычная съедобная сыроежка.

Наверное, так оно и было.

Да, забыла сказать — несколько раз Сашка меня навещал. Ему разрешили. Намразрешили, если точнее. Он объяснял пройденный материал и приносил букеты из кленовых листьев. Самый крупный, пламенно-рыжий, я храню до сих пор.

В раннем детстве я плохо отличала живое от неживого — до тех пор, пока не произошла история с Хрюшей. В тот вечер была особенно интересная передача, показали мультик про попугая Рому, а в самом конце, на прощание, Хрюша сказал: «Дорогие мальчики и девочки! Присылайте нам свои рисунки. Мы с тетей Таней читаем все ваши письма. Да, тетя Таня?» — «Да, присылайте, ребята, — подтвердила она. — С нетерпением ждем от вас веселые картинки».

Я очень любила Хрюшу. Я попросила у мамы чистые перфокарты и села рисовать. Я нарисовала его самого, и Степашку, и Филю, и тетю Таню. Бордовым карандашом. Сверху я написала слова. Хрюша. Мама. ЭСССР.

Маме понравилось.

— Завтра пойдем в магазин и по пути отошлем, — сказала она.

Почтовый ящик был в двух минутах ходьбы от дома, между колодцем и продовольственным магазином. Мама подсадила меня, чтобы я кинула письмо в щель, но толстый конверт никак не пролезал, и тогда она сказала: дай я, — и сама пропихнула послание в ящик.

Все лето я ждала ответа, а он не приходил.

— А когда Хрюша письмо пришлет? — спрашивала я маму.

— Скоро уже, потерпи.

Из детского сада мама забирала меня на велосипеде. Я залезала на багажник, обмотанный старым войлоком, хваталась за мамины бока, и по обочине шоссе мы ехали три километра до дома. Больше ни за кем на велике не приезжали, и мне все завидовали.

— А меня, меня прокатите! — увидев маму в воротах, кричали дети, и она, если было время, сажала всех по очереди на багажник и делала круг по детской площадке.

В тот день мама привела меня раньше всех, наспех раздела и убежала. Я зашла в игровую, достала со стеллажа коробку с игрушками и вытащила за хобот слона Борю. Вслед за ним на пол вывалилась обезьянка Чита.

— Вставай, лежебока! А то без завтрака останешься. Мне через пятнадцать минут на работу.

— Встаю, встаю, — пропищала Чита.

— На завтрак у нас… бананы. С яичницей. Нет, с пшенной кашей.

— Не хочу я кашу, сама такое ешь.

— Не спорь со старшими! Не будешь слушаться, сдам на пятидневку!

— Не обижай Читу, — вступился слон Боря, — обезьяны пшенку не едят. Дай лучше побольше бананов. А мне…

Я задумалась, что больше всего любят слоны, но тут к нам подошел Колян Елисеев.

— А мой папа мотоцикл купил! — с ходу деловито сообщил он. — Сегодня приедет за мной, вот увидишь.

Слоны моментально вылетели у меня из головы. Это был серьезный удар по авторитету, но так просто сдавать позиции я не собиралась. Я подумала и придумала вот что:

— А мой папа машину скоро купит. «Москвич».

— А у моего дедушки — заграничная! В гараже. «Виллис» называется. Военная.

Это была правда, папа один раз ходил помогать чинить елисеевский «виллис».

— А мне зато Хрюша письмо пришлет! Из передачи! — выложила я последний козырь.

— Кто, Хрюша? — засмеялся Колян. — Ничего он тебе не пришлет. Он невзаправдашний.

— Взаправдашний.

— Не веришь — спроси у мамы.

…Вечером, когда мама привезла меня домой, у нас состоялось объяснение.

— Мамочка! Ты говорила, что Хрюша живой! Мы же письмо посылали! Я рисовала, а ты в почтовый ящик бросала! Почему ты сразу не сказала, что это неправда!!

— Там же актеры. Твое письмо получила актриса.

— Но я писала Хрюше! Я думала, он настоящий!!

— Ты что, решила, в телевизор живую свинью с собакой посадили? Глупенькая, это же куклы!

— И Хрюша?!

— И Хрюша кукла.

— Живая?

— Куклы — это игрушки, они неживые. Люди — живые.

— Но он разговаривает!

— Потому что это передача. Там дяди и тети сидят под столом и говорят за него. И за Степашку, и за Филю.

— Почему?! Почему ты сказала тогда, что он живой, а теперь говоришь, что кукла?!

Весь мир перевернулся. Откуда было мне знать, как устроен телевизор и что свиньи не разговаривают.

Когда я на секунду прекратила рев, чтобы вздохнуть, то услышала, как папа на кухне моет посуду и тихонько напевает под нос:

Меня захлестнуло отчаяние, такое горькое, что я даже перестала реветь. Я слушала громыханье кастрюль и веселый мотивчик — папин голос уже перешел в свист, к которому добавилось ритмичное притопывание.

Тут со мной случилось нечто вроде обморока, и очнулась я только тогда, когда о зубы стукнулась ложка с валерьянкой.

— Ну все, все. Хватит переживать. Успокойся. Хочешь, мозаику сложим? Или порисуем вместе. Через двадцать минут уже Хрюшу твоего покажут…

— Не хочу-у-у!..

В тот вечер я впервые не стала смотреть «Спокойной ночи, малыши!», а на следующий день в саду случилось ужасное: со мной перестали разговаривать игрушки. Они онемели. Теперь я могла только сама говорить за них, как тот актер под столом, — они мне уже не отвечали.