«— Ладно, видно старая сволочь Коба вспомнил обо мне… Сволочь с рыжими глазами…
— Что? Что вы сказали? Кто?
— Коба. Глава правящей фракции в партии. Могильщик революции. Сволочь, которой вы лижете задницу.
В последний, может быть, раз в своей жизни, бесполезно и смехотворно он сказал одно, но сказал настолько внушительно, что Мозгляк сел.
— Ничтожество вы, гражданин, ничтожество. И с вами я совсем не разговариваю. С контрреволюцией я не стану дискутировать здесь. Если уж плевать ей однажды в лицо, то не ниже, чем в морду генерального секретаря. Передайте своему начальству, что ни на какие вопросы я отвечать не буду…» [299]
В тюрьме Рыжик и его товарищ Елькин [300] писали в высшие партийные органы «бесстрастно резкие» заявления: «Давно предвидя, что недалёкий азиатский Бонапарт, бездумными и бессовестными лакеями которого вы сделались, будет вынужден ликвидировать партию пролетариата», они цитировали платформу оппозиции, решения съездов, партийные постановления, ленинские тексты, чтобы закончить богохульным обращением такого типа: «Что бы ты сделал ещё, Коба-Джугашвили-Сталин, завтрашний Каин?.. Изгнанный из партии в 1907 за сползание к бандитизму с большой дороги, оппортунист в 1917, оппортунист, получивший оплеуху в последнем письме Ленина в 1923, противник индустриализации до 1926, апологет сельских богатеев в 1926, пособник Чан Кайши в 1927, виновник бесполезной Кантонской бойни, предтеча фашизма в Германии, организатор голода, гонитель пролетарских ленинистов… Коба! Коба! Прохвост. Что ты сделал с партией? Что ты сделал с нашей железной когортой? Ты, скользкий, как удавка, ты, вравший нам на каждом съезде, на каждом заседании Политбюро, подлец, подлец, подлец…» [301]
О том, что заявления такого рода были в те годы далеко не единичными, говорят не только художественные свидетельства Сержа, но и беспристрастные архивные документы. Характерно, что в период «послекировских» репрессий даже многие бывшие капитулянты посылали из политизоляторов письма в партийные органы с отказом от своих прежних отречений. Так, В. М. Поляков, находившийся в Суздальском изоляторе, 20 июня 1935 года сообщал в КПК, что под влиянием событий последних лет пересмотрел своё капитулянтское заявление 1933 года и подтверждает свою приверженность к левой оппозиции. Поляков выражал глубокое убеждение в том, что задачи, стоящие перед ВКП(б) и международным коммунистическим движением, не могут быть решены «ни на путях нынешней политики Коминтерна… ни на путях укрепляющего бюрократию внутрипартийного террора, уничтожающего по тюрьмам и ссылкам тысячи прекрасных большевиков… В связи с изложенным прошу моё заявление о безоговорочной поддержке всей линии ЦК считать в дальнейшем недействительным» [302].
Аналогичное заявление было направлено 15 декабря 1935 года в КПК и НКВД другим «кадровым» троцкистом В. А. Сусенковым. Указывая, что считает своё предыдущее заявление об отходе от оппозиции «грубейшей и непростительной ошибкой», Сусенков писал: «Три года пребывания меня в В/Уральском п/изоляторе не только не укрепили меня в правильности сталинской политики, но, наоборот, ещё больше укрепили во мне сомнение в её состоятельности… Посему ранее поданное мною заявление о моей капитуляции с подачей настоящего заявления считаю аннулированным. Политически же возвращаюсь полностью и целиком на позиции большевиков-ленинцев» [303].
О том, что в середине 30-х годов ряды оппозиционеров не редели, а пополнялись, свидетельствует ряд мемуарных источников. Так, в воспоминаниях меньшевика Гольца рассказывается, что после массовых арестов оппозиционеров по всей стране было отобрано несколько тысяч человек для отправки в воркутинские лагеря. Огромный этап был доставлен в Архангельск несколькими эшелонами, состоявшими не из традиционных «столыпинских» вагонов, а из простых товарных, лишённых элементарных удобств, даже раздельных помещений для мужчин и женщин. В Архангельске заключённых набили в несколько старых барж и буксиров, которые прибыли в первый крупный спецлагерь, созданный для обеспечения рабочей силой воркутинских шахт. Там все арестанты в возрасте старше 45 лет, которые по правилам техники безопасности не должны были допускаться на подземные работы, были признаны годными для таких работ [304].
О дальнейшей судьбе троцкистов в воркутинских лагерях сообщает публикация, появившаяся в 1961 году в «Социалистическом вестнике». В ней автор, даже тогда посчитавший нужным скрыть своё имя под инициалами Б. Д., рассказывал, что в этой зоне находилось несколько тысяч «ортодоксальных троцкистов», которые с конца 20-х годов содержались в ссылках и политизоляторах и «остались верны своим политическим целям и вождям до конца». Автор называл имена вожаков этой группы: Познанского — бывшего секретаря Троцкого, В. В. Косиора — одного из лидеров оппозиции 1923 года и брата члена Политбюро С. В. Косиора и др.
Помимо «настоящих троцкистов», по словам Б. Д., только в лагерях Воркутинской зоны насчитывалось более 100 тысяч заключённых, которые «прежде, будучи коммунистами и комсомольцами, примыкали к троцкистской оппозиции», а затем «вынуждены были раскаяться в своих „ошибках“ и отойти от оппозиции». Кроме того, там находились тысячи людей, «никогда формально не состоявших в компартии и только в период обостренной борьбы оппозиции примкнувших к её платформе и до конца связавших себя с её судьбой» [305].
Значительное число троцкистов находилось и в лагерях Колымской зоны. Магаданский литератор A. M. Бирюков, тщательно изучавший историю этих лагерей, пишет: «История того, как доставили на Колыму шесть тысяч… заключённых троцкистов, как искали они здесь справедливости (хотя бы в предоставлении статуса политзаключённых), как пытались продолжать борьбу со сталинизмом и как были уничтожены в течение считанных лет — грандиозна даже на фоне всенародной трагедии» [306].
Среди колымских троцкистов находилась Т. И. Мягкова, арестованная в июне 1936 года на месте ссылки и приговоренная Особым совещанием к пяти годам заключения в лагерях.
В первые месяцы пребывания Мягковой на Колыме начальником колымских лагерей был старый большевик Э. П. Берзин, а начальником секретно-политического отдела Магаданского УНКВД (ведавшего судьбой арестованных троцкистов) — бывший начальник Ленинградского СПО А. А. Масевич, осуждённый по делу ленинградских чекистов. Благодаря их усилиям режим для политзаключённых был ещё относительно мягким: они могли работать по специальности и получать ту же заработную плату, что и вольнонаёмные. Это давало возможность Мягковой посылать деньги в Москву — своей матери и 12-летней дочери — и в Соловецкий лагерь, где находился её муж М. Н. Полоз, осуждённый в 1934 году как «украинский националист».
В письмах родным Мягкова писала о своих надеждах на скорое освобождение. Однако в действительности она отдавала себе трезвый отчёт в том, что ожидает её и её товарищей. Находившаяся с ней в одном бараке «неразоружившаяся» троцкистка М. Г. Варшавская, которой посчастливилось после 25 лет пребывания в ссылке и лагерях дожить до освобождения и реабилитации, вспоминала, как Мягкова говорила Масевичу: «Нас скоро уничтожат, но уничтожат и вас — за то, что вы знаете, что мы не убивали Кирова» [307].
Стремясь избавить Мягкову от начавшихся расправ над арестованными троцкистами, Масевич в начале 1937 года перевел её в дальний посёлок Ягодное. Однако спустя несколько месяцев Татьяна Ивановна была там арестована и подвергнута переследствию. В вынесенном ей смертном приговоре среди новых «преступлений», вменявшихся ей в вину, значилось лишь то, что она держала длительную голодовку и «систематически устанавливала связь с заключёнными троцкистами».
Писатель Н. В. Козлов во время работы в 60-х годах над документальным романом «Хранить вечно» обращался за свидетельствами к бывшим работникам НКВД, обещая не раскрывать их имён. В полученном им письме свидетеля (и, по-видимому, участника) расправ над троцкистами рассказывалось, что в 1936—1937 годах содержавшиеся в Магадане и других колымских лагерях оппозиционеры организовывали забастовки, распространяли листовки-прокламации с требованиями освобождения, предоставления свободы передвижения, изменения рациона питания и т. д. Зачинщиков этих политических выступлений, завершившихся объявлением массовых голодовок и устройством в бараках баррикад, изолировали от остальной массы и приговорили к расстрелу. «Среди осуждённых, помню, были бывший ответственный редактор газеты „Омская правда“, бывший одесский областной прокурор, бывший партийный секретарь института красной профессуры и др… Помню, как нас, нескольких человек молодых чекистов, вызвали к начальнику управления и сказали, что мы будем сопровождать осуждённых от тюрьмы до места казни… Всё, что произошло потом, произвело на меня и моих товарищей такое сильное впечатление, что несколько дней лично я ходил словно в тумане и передо мной проходила вереница осуждённых троцкистских фанатиков, бесстрашно уходивших из жизни со своими лозунгами на устах» [308].
