В те годы ему было лет двадцать — двадцать пять. Никто, в том числе он сам, не знал его настоящий возраст; похоже, что его родители решили сохранить это в глубокой тайне. Когда мы спрашивали Фрэнки, сколько ему лет, он называл невероятное число: «Сто восемьдесят пять». Отсюда логически следовал еще один вопрос: «В таком случае, когда же ты окончил школу?» Иногда он бросал на это презрительно: «Я никогда не ходил в школу», а иногда — отвечал с нескрываемой гордостью: «Я ее не закончил, я из нее сбежал».

Я носил короткие штаны, а он — длинные, поэтому сейчас я не могу сказать, какого роста он был на самом деле. Но на вид он казался гигантом. У него были серые глаза, темные волосы и правильные черты лица, поэтому он мог бы сойти за красавца-мужчину, если бы не едва заметное выражение инфантильности, которое сквозило в его взгляде и складках низкого лба. Что же касается физической силы и сложения, то он ничем не отличался от взрослого человека.

Мы все в отряде, как сговорившись, дали ему звание генерала, но он настаивал, чтобы его называли старшиной. Потому что его отец был старшиной во время Первой мировой войны. «Мой отец был ранен на войне», — говорил он нам каждый раз, когда мы встречались. — «Он получил медаль и контузию, и из-за того, что его контузило, я родился таким».

Он был горд и доволен тем, что «родился таким», ведь благодаря этому ему не надо было идти работать на завод и зарабатывать себе на жизнь, как остальным мужчинам в его возрасте. Ему больше нравилось играть в войну с ватагой двенадцатилетних подростков и водить их в бой против мальчишек того же возраста из другого квартала. Наша улица была линией фронта на краю города, тогда как вражеским кварталом был новый жилой массив из трех улиц, который охватывал нас с фланга и оставлял нам небольшое пространство: несколько полей и садовых участков. Вот почему мы постоянно завидовали им. Людей, что жили в трущобах в центре города, теперь переселили в новый жилой массив, поэтому наши враги могли создать не менее грозное войско, чем мы, однако у них не было такого двадцатилетнего мужчины-ребенка, как Фрэнки, чтобы водить их в бой. Жители этого жилого массива не отказались от своих привычек, которые приобрели пока жили в трущобах, поэтому этот квартал на нашей улице прозвали «Содомом».

«Сегодня мы пойдем на Содом», — говорил Фрэнки, когда мы выстраивались в шеренгу. Он не знал библейского смысла этого слова: ему казалось, что это название официально дал кварталу городской совет.

Итак, мы шли небольшими группами вниз по улице и собирались на мосте над речкой Лин. Фрэнки приказывал нам окружать любого попадающегося по дороге мальчишку, и если он не хотел добровольно вступить в наше войско, его ждал один из трех способов принуждения. Первое: он мог связать его тряпками и потащить за нами силой. Второе: он угрожал ему пытками до тех пор, пока тот не соглашался стать его солдатом. И, наконец, третье: он бил его по голове своей здоровенной рукой, и тот в слезах бежал домой или огрызался ему вслед с безопасного расстояния. Я стал частью его войска после того, как меня заставили сделать это вторым способом, и остался с ним, потому что это было весело и мне нравились приключения. Правда, отец часто говорил мне: «Если увижу тебя вместе с этим придурком Фрэнки Буллером, то надеру тебе уши».

И хотя у Фрэнки часто случались неприятности с полицией, его не разу, несмотря на его возраст, не задержали как «малолетнего правонарушителя». Его часто грозились отправить в колонию для малолеток, но эти проделки нельзя было расценивать как серьезные преступления, за которые можно было упрятать в подобные учреждения. Его отец за свои фронтовые ранения получал пенсию, а мать работала на табачной фабрике, и на эти деньги они втроем жили гораздо лучше, чем большинство из нас, ведь наши отцы годами получали только пособие по безработице. Из-за того, что Фрэнки был единственным ребенком в семье, между тем как в остальных семьях детей часто было больше шести человек, ходили слухи, что после его рождения отец решил больше не рисковать и не заводить других детей. Были и такие, кто поговаривал, что причина этого — особый характер ранения мистера Буллера, за которое он получал пенсию.

Разбив военный лагерь в лесу и усевшись на корточки вокруг костра, в котором мы после победоносного сражения пекли картошку, мы часто спрашивали Фрэнки, что он будет делать, когда начнется вторая мировая война.

«Присоединюсь к ним», — мог ответить он уклончиво.

«К кому — к ним?» — мог бы уточнить кто-нибудь из нас почтительным тоном, потому что Фрэнки был намного старше и сильнее нас, хоть мы, в отличие от него, умели прекрасно читать и писать.

Вместо ответа Фрэнки обычно запускал в собеседника палкой. Он был довольно метким, поэтому попадал чаще всего в плечо или грудь. «Ты должен называть меня „сэр“», — орал он и его руки дрожали от праведного гнева. «Ты должен выйти на край леса и стать на часах». Провинившийся «солдат», получив подзатыльник, бежал сквозь кусты, держа в руках «штык» и сумку с камнями.

Поэтому наиболее смышленый «офицер» задавал вопрос так: «К кому вы хотите присоединиться, сэр?»

Благодаря такому уважительному тону Фрэнки становился более словоохотливым и дружелюбным: «К Шервудским лесникам. В этом полку служил мой отец. Во Франции его наградили медалью за то, что в один день он уложил шестьдесят три фрица. Он был офицером, которого призвали на службу из отставки…»

Фрэнки мог рассказывать о своем отце вполне правдоподобно после того, как посмотрел фильмы «На западном фронте без перемен» и «Жизнь бенгальского улана».

«…он сидел за пулеметом, когда на рассвете появились фрицы, и мой отец их увидал и начал по ним стрелять. Они продолжали наступать, а мой отец строчил из пулемета — дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр — пока их всех не поубивал. Моего отца ранило, но он продолжал стрелять, и все фрицы попадали на землю вокруг него как дохлые мухи. Когда остальные Шервудские стрелки пришли ему помочь и остановить фрицев, напротив его пулемета уже валялись шестьдесят три убитых. За этот подвиг отцу дали медаль и отправили его назад в Англию.» Мы сидели полукругом вокруг него. Взглянув на нас, он спросил с грозным видом, как будто этот героический поступок совершил он сам, а мы в это не верили: «Что вы об этом думаете, а?»

«Ладно, — говорил он, когда мы воздавали должное подвигам его отца, — я хочу, чтобы вы принесли дров, а то костер погаснет.»

Фрэнки страстно интересовался войной. Иногда он давал мне в руку пенс, просил меня купить «Ивнинг Пост» и прочесть ему последние военные сводки из Китая, Абиссинии или Испании. Пока я читал, он стоял, прислонившись спиной к стене дома и неподвижно глядя своими серыми глазами на крыши соседних домов. Когда я замолкал, чтобы перевести дыхание, он просил: «Ну же, Алан, продолжай, почитай мне еще немного. Перечитай мне тот отрывок об Испании».

Фрэнки был не только силачом, но и бравым парнем: он воспитывал в нас характер, когда водил на склоны железнодорожной насыпи, которая защищала нас от нападения врагов из Содома.

Мы могли прождать целый час, прижавшись, все двенадцать, лицом к земле, держась за «штыки», и стараясь сделать так, чтобы в карманах не гремели камни. Если кто-то из нас начинал дергаться, Фрэнки грозно шипел: «Если кто-нибудь еще пошевелится, то я ему бока намну».

Мы находились в трехстах ярдах от железнодорожной насыпи. Трава под нами была мягкой и сочной, и Фрэнки постоянно жевал ее, говоря при этом, что никто другой не может это делать, поэтому что она — сильнейший яд. Это убьет нас за несколько секунд, но ему не причиняет ни малейшего вреда, потому что ни одна отрава его не берет. Он выпил волшебное снадобье, которое сделало его неуязвимым. Он — настоящий колдун, а у остальных эта трава сожжет все кишки.

Скорый поезд отошел от станции, набрал скорость на изгибе дороги и скрыл от нас красные крыши Содома. Тогда мы подняли головы от земли и принялись считать вагоны. Затем мы увидели наших противников: куча народу стояла на железнодорожных путях, размахивая палками и со злорадством кидая камни в заводь внизу склона.