У меня есть один недостаток: порой я бываю любопытным. «А что случилось с твоим маляром?» Впрочем, я задал этот вопрос обычным тоном, потому что не чувствовал за ней никакой вины. Она просто ушла, вот и все. Она ведь не оставила мне кучу долгов или что-нибудь в этом роде. Я всегда позволял ей делать то, что она хотела.

«Вижу, ты накупил много книг», — заметила она, обратив внимание на одну, лежащую под бутылкой с кетчупом, и две других — на серванте.

«Мне нравится читать, — сказал я, зажигая спичку, потому что у меня потухла трубка, — это помогает провести время».

Она ничего не ответила. Мы молчали три минуты, я это хорошо помню, потому что смотрел на часы, стоящие в кухонном шкафу. Возможно, по радио передавали новости, и я пропустил самые главные из них. Когда начинается война, новости всегда становятся интересными. Мне оставалось только размышлять и ждать, пока она снова заговорит. «Он умер из-за того, что отравился свинцом, — наконец произнесла она. — Он сильно страдал. Ему было всего сорок два года. За неделю до смерти его положили в больницу».

Не могу сказать, что это известие очень меня огорчило, хотя у меня не было причин злиться на него. Я даже не знал этого парня. «Жаль, у меня нет сигареты для тебя, — сказал я, взглянув на каминную доску в надежде найти ее, хоть и знал, что там было пусто. Когда я стал искать для нее сигареты, она заерзала на стуле, отчего тот заскрипел. — Не вставай. Я принесу».

«Не надо, не беспокойся, — сказала она, — у меня есть с собой». Она нащупала в кармане и достала измятую пачку. «Хочешь закурить, Гарри?»

«Нет, спасибо. Я не курю сигареты вот уже двадцать лет, ты же знаешь. Разве ты не помнишь, когда я стал курить трубку? Мы тогда с тобой еще встречались. Ты подарила мне трубку и сказала, чтобы я стал курить ее, потому что это придало бы мне более солидный вид! Вот с тех пор я с ней и не расстаюсь. Я быстро к ней привык и сейчас мне это нравится. В самом деле, теперь я вряд ли смог бы без нее обойтись.»

Все было как вчера! Но, возможно, я сказал лишнее, потому что было заметно, как она нервничает, зажигая сигарету. Я не знал причину этого, да и вообще, ей нечего было делать у меня дома. «Знаешь, Гарри, — начала она, снова подняв голову и посмотрев на картину с рыбацкой лодкой, — мне хотелось бы ее иметь». Эти слова прозвучали так, будто она жаждала эту картину больше всего на свете.

«Неплохая картина, правда? — помню, сказал я тогда. — Замечательно, когда на стенах висят картины, не для того, чтобы на них смотреть, а просто так, чтобы заполнить пустоту. Даже когда ты на них не смотришь, то все равно знаешь, что они там находятся. Но ты можешь взять ее, если хочешь».

«Правда?» — спросила она таким голосом, что я впервые почувствовал к ней жалость.

«Конечно, бери. Она мне больше не нужна. Во всяком случае, если я захочу, то смогу купить себе другую, или просто повешу на ее место военную карту». Это была единственная картина на стене, за исключением свадебной фотографии, которая стояла внизу, на серванте. Но я не хотел напоминать Кэти о ней из боязни, что это может пробудить в ее душе воспоминания, которые ей были неприятны. Эта фотография не вызывала у меня особых чувств, поэтому я мог бы отдать и ее. «У тебя есть дети?»

«Нет», — ответила она безразлично. «Но мне не хотелось бы забирать у тебя эту картину и я этого не сделаю, если она тебе дорога». Мы долго сидели молча, глядя на плечи друг друга. Мне хотелось знать, что произошло с ней за эти долгие годы, из-за чего она с такой ностальгией говорит об этой картине. На улице темнело. Почему она столько говорит о такой ерунде, вместо того, чтобы просто забрать ее? Я снова предложил ей эту картину, и, чтобы поскорее покончить с этим, снял ее с гвоздя, вытер пыль, завернул в темную бумагу и перевязал отличной почтовой бечевкой. «Это тебе», — сказал я, отодвинув посуду и положив локти на стол.

«Ты очень добр ко мне, Гарри».

«Ладно! К чему ты все это говоришь? Велика важность — картина в доме! Разве она что-нибудь для меня значит?» Теперь я заметил, что мы придираемся сейчас друг к другу гораздо сильнее, чем тогда, когда жили вместе. Я включил свет. Но заметив, что она чувствует себя неловко при ярком освещении, я предложил погасить его опять.

«Не надо, не беспокойся, — сказала она, поднимаясь, чтобы взять сверток. — Думаю, мне надо идти. Возможно, я с тобой еще как-нибудь увижусь».

«Приходи, когда захочешь». Почему бы и нет? Мы ведь не враги. Она расстегнула две пуговицы на пальто, как будто благодаря этому чувствовала себя уютнее и раскованнее в собственной одежде, а потом помахала мне рукой. «До скорого».

«Спокойной ночи, Кэти». Больше всего меня поразило то, что за все время нашей встречи она ни разу не засмеялась и даже не улыбнулась, поэтому я сам улыбнулся ей на прощанье, когда она обернулась ко мне на пороге. Она сделала то же самое, но куда делась ее дерзкая, бесстыдная, широкая улыбка, которую я некогда знал? Теперь она криво растянула губы, и я почувствовал, что сделала она это просто из вежливости. Возможно, подумал я, ей многое пришлось пережить за эти годы, да она уже и не молода.

Итак, она ушла. Но я вскоре перестал о ней думать и вернулся к своей книге.

Однажды утром, несколько дней спустя после нашей встречи, мне пришлось подниматься по улице Святой Анны, разнося письма. Назад я шел медленно, потому что мне приходилось останавливаться почти у каждого магазина. Был дождь, мелкая изморось, вода стекала у меня по плащу, а брюки до колен промокли насквозь. Поэтому я хотел поскорее напиться горячего чаю в столовой и надеялся, что печь там растоплена докрасна. Если бы я так не задержался во время обхода магазинов, то заскочил бы по дороге в кафе.

Я только что занес пакет с письмами бакалейщику и вышел на улицу, как увидел в окне соседнего ломбарда картину с рыбацкой лодкой, ту самую, которую я подарил Кэти несколько дней назад. Да, я не ошибся, это она была выставлена среди старых ватерпасов, затупившихся рубанков, ржавых молотков, садовых совков. Рядом с ней очутился футляр из-под скрипки с порванным ремешком. У меня окончательно развеялись сомнения, когда узнал зазубрину на деревянной раме в правом нижнем углу.

С полминуты я не верил собственным глазам, я просто не мог понять, как она сюда попала. Затем мне вспомнился первый день нашей семейной жизни и сервант, забитый подарками, среди которых выделялась эта — единственная позже уцелевшая из трех картин, выглядывающая из-под обломков прошлых жизней. И вот, подумалось мне, она превратилась в ничто, в ненужный хлам. Возможно, Кэти продала ее сразу же, тем вечером, когда возвращалась от меня, — поскольку ломбарды работают долго по пятницам, чтобы жены могли забрать на выходные праздничные костюмы своих мужей. А может быть, она продала ее только что, этим утром, и я пришел всего лишь на полчаса позже нее? Бедная Кэти, подумал я. Тяжело же ей приходится! Но почему она не попросила у меня шиллинг-другой?

Я не слишком долго думал над тем, как мне теперь поступить. Я просто зашел вовнутрь и стал у прилавка, дожидаясь, пока седой, еле держащийся на ногах скряга закончил разговаривать с парочкой невзрачных женщин, которые старались убедить его в том, что принесли закладывать вещи отличного качества. Я терял терпение. Я зашел сюда с улицы, где шел дождь и было свежо, и поэтому мне стало не по себе из-за отвратительного запаха старой одежды и заплесневелого хлама и, к тому же, я спешил, потому что столовая скоро закрывалась и я мог остаться без чаю. Наконец, старик прошаркал в мою сторону, протягивая руку: «Мне пришло письмо?»

«Нет, папаша. У меня к вам дело. Проходя мимо, я увидел здесь в окне картину, ну ту, с лодкой». Женщины, выходя из ломбарда, пересчитывали гроши, которые он им дал, и запихивали залоговые бумажки в свои кошельки. Старик вернулся ко мне вместе с картиной, держа ее так, как будто она стоила не меньше пяти фунтов.

Удивленный разум подсказал мне, что Кэти продала ее сразу же после того, как я ее ей подарил. Но я все не мог в это поверить, поэтому хотел рассмотреть картину поближе, потрогать руками и убедиться в том, что это именно она. Цена с обратной стороны была написана неразборчиво. «Сколько вы за нее хотите?»