– Пусть будет три Микки и большая коробка из-под печенья.
Эта хитрая свинья Райнер, ganz schweinchenschlau,не удовлетворился сказанным: он снова растопырил пятерню, теперь лицо его расплылось в немного гангстерской улыбке, и его тонкие усики хитрого старого китайца, в свою очередь, растянулись: ему было прекрасно известно, что человек, сидящий рядом с ним, прятал в своем особняке среди кучи самых разнообразных вещей, где можно было встретить совершенно невероятные экземпляры, – человеческие черепа и бриллианты, томящиеся в одиночестве в ящиках с двойным дном – десятки этих Микки Маусов. Коллекция так разрослась, что заполонила уже весь дом, и хозяину с матерью пришлось искать убежища на кухне. Уорхол сдался. Сделка была совершена! Где-то в воздухе должны были встретиться посланные трансатлантическими рейсами из Мюнхена и аэропорта Кеннеди драгоценная куколка и большеухие, длиннохвостые звери. Но Уорхол был не совсем доволен: его обошли в делах, и кто же? – какой-то представитель старушки Европы, который, пожалуй, слишком растолстел из-за того, что ест слишком много сладкого. Этот аскетичный нью-йоркский альбинос, который сидел сейчас на краешке дивана, выпрямив спину, поправил указательным пальцем свой парик: «Господин Фасбиндер, вы никогда не занимаетесь гимнастикой?» – он-то постоянно занимался джиу-джитсу и не ел ничего, кроме диетических супов марки Кэмпбелл, замороженных креветок, и пил только низкокалорийную колу – ходячий кэнди-бар специального употребления.
Ну так вот, теперь Райнер сидит на улице прямо под NNF, он сгорбился, руки на коленях – просто врос в скамейку.
– Простите, вы не знаменитый господин Фасбиндер? – слышит он робкий голосок.
Взгляд опущен по-прежнему, голос еле слышен, он доносится, как вздох:
– Неужели вы думаете, что, будь я этим знаменитым господином Фасбиндером, я бы сидел тут днем в Нью-Йорке в совершенном одиночестве?
Юный афроамериканец идет дальше, очень громко насвистывая латиноамериканскую мелодию, которая постепенно растворяется среди доносящегося издалека лязга кастрюль.
Да, именно лязга кастрюль! Но откуда было взяться этому звучанию полой квинты в тихом отеле «Скриб» в Париже, где все звуки были приглушены, а сами номера служили самым надежным убежищем для членов Жокей-клуба – малейший подъем звука означал здесь требование покинуть отель, где когда-то давно, в 1895 году, братья Люмьер показали первый фильм в истории кинематографа – «Прибытие поезда на вокзал Сиота», – но это ведь тоже происходило в тишине, почти молитвенной тишине, испуганной и напряженной, было слышно только жужжание проекционного аппарата, откуда исхода гипнотический луч, рождавший пугающие и магические картинки.
Машина Его Преосвященства только что доставила ее ко входу в отель, куда она и вошла в сопровождении носильщика: здесь ее ожидал церемонный прием директора, апартаменты заказаны модным домом Сен-Лорана, и тут один из чемоданов – в бело-зеленую клетку из специального картона – не выдержал и раскрылся: персонал и те несколько клиентов, что при этом присутствовали, подняли глаза – их удивление, вероятно, могло быть сравнимо разве что с тем, что испытывали зрители, на глазах у которых поезд приближался к вокзалу Сиота, – по ступеням поскакала целая батарея кастрюль, они звякали, скатываясь вниз, к основанию лестницы, они были разных размеров, ложки, вилки, ножи в придачу, словно в это святилище явилось откуда ни возьмись целое собрание оживших вещей.
Она явилась сюда играть королеву, апартаменты были предоставлены в ее распоряжение господином Сен-Лораном, что в ту пору было синонимом безукоризненной элегантности, она – его протеже, а оказалась беспокойной кухаркой, которая тащит с собой в Париж кастрюли – никогда не знаешь, что где понадобится, – в этот роскошный парижский отель. Все вдруг оборачивается гэгом из американской комедии типа «Золотые диггеры»: бедная провинциальная цыпочка приезжает в столицу попытать счастья, она переживает тяжелые времена в захудалой гостинице на Вашингтон-сквер, потом романтическая любовь, прослушивания, замешательство, кого выбрать: молодого героя-любовника или продюсера – лапочку или папочку? – но папочка при деньгах, соответственно триумф на Бродвее, ее имя горит неоновыми буквами, молодой голубок, который не выдержал конкуренции с богатым папочкой, отправляется к себе в Айдахо. И реплика вконце фильма, на премьере: «Для каждого разбитого в Айдахо сердца зажигает Бродвей свои огни».
Она не понимала, что надо делать – пускаться в объяснения? Начинать извиняться или помогать собирать вилки и кастрюли? Или смеяться? И она засмеялась, вспомнив своего отца: во время войны молодой военно-морской офицер на Балтике оказался застигнутым воздушной тревогой, когда он катил на велосипеде среди холмов; он тут же соскакивает с велосипеда, прячется в канаве и надевает на голову кастрюлю, но сделав это, понимает, что у кастрюли нет дна. Так скорее мог сделать маленький французский капрал Фернандель в «Корове и заключенном», который оказывается в затруднительном положении, или Каретт в «Великой иллюзии», а не обер-лейтенант военно-морских сил вермахта, но этому обер-лейтенанту нравилась площадь Пигаль, Жозефина Бекер, Мулен Руж. И еще ему нравилось кататься на лодке по Луаре.
Хуже всего были даже не сами кастрюли, а то, как они звенели: настоящее святотатство для певицы, сплошная вульгарность – «громыхает, как кастрюля», кастрюли – кухарка – «у нее довольно темное прошлое, она таскает за собой кастрюли»; это громыхание было тем более неуместно здесь, нечто противоположное роскошной и освещенной веками обстановке: ковры, гобелены, служащие, вышколенные и одетые, как когда-то, отель этот исторгал из себя звуки, которые ему не принадлежали, они вселяли тревогу, наводили тоску, отдавались болью в голове, отель чревовещал… Нечто похожее происходило по воскресеньям у них дома: мать готовила, гремя кастрюлями под аккомпанемент Листа – отец по многу раз подряд играл «Венгерскую симфонию» в гостиной рядом с кухней. Наверное, это отложилось у нее в мозжечке. Кастрюля ударилась о металлическую стойку перил и остановилась.
Существует такая фотография Марлен Дитрих, которую она подарила Хемингуэю: [53]Марлен сидит во всей красе своих ног, как на знаменитой рекламе мехов фирмы Блэкгэммон, для которой она снимется позже: голова опущена, так что виден лишь профиль: линии нос – рот – подбородок – достаточно, чтобы тут же возник образ как от логотипа, пиктограммы, рекламного знака, и около этих голых скрещенных ног, рядом с которыми ничего не могло существовать и которые Ллойд застраховал на пять миллионов долларов, сделанная ее рукой надпись: «Я тоже готовлю».
Были ли они любовниками? Или просто друзьями? Заговорщиками? Старая история, которая так нравится толпе: писатель и актриса или певица: Д'Аннуцио и Дузе, Миллер и Монро, Гари и Сёберг, Шепард и Джессика Ланж, Филип «Портной» Рот и Клер «Лаймлайт» Блум, союз слова и плоти, это всегда интригует, смущает и ставит в тупик.
Дитрих девочкой научилась играть на скрипке, этакий маленький прусский солдатик – скрипач – крутого парня папу Хэма это не могло не соблазнить, – она слегка расправила плечи, выпятив при этом грудь, что не мешает ей смотреть из-под ресниц, многообещающие губы, ироническая складка – кто может лучше? Daring and manners!Отвага и сдержанность! Я забыла еще про сигарету, которая держится за самый кончик тремя пальцами, по-простецки – небольшой блядский мазок при Потсдамской выправке и шикарных тряпках – todtchic. [54]
Так Хемингуэю ли была предназначена та фотография? В конце концов, может быть, и нет, может быть, кому-нибудь другому из ее мужчин – Эриху Марии Ремарку или Флемингу, изобретателю пенициллина? Габену? Или этой эксцентричной лесбиянке Мерседес д' Акоста? Или просто какому-нибудь неизвестному поклоннику? Какая разница – все это истории давно прошедших лет, молодая женщина с кастрюлями – тоже курильщица с конвейера, но она без выкрутасов посасывает свой черный пластмассовый мундштук – двадцать пять франков в любой табачной лавке.
