— Вот наточите-ка мне эту штучку, тогда посмотрим, что у вас получится, и сообразим, как быть с патентом.
Блемска берет штык, некоторое время молча рассматривает его, поворачивает то так, то эдак, чтобы солнце упало на грани, а потом хмуро говорит:
— Нет и нет, не стану же я резать собственное тело.
Жандарм вскакивает с места:
— Вы что этим хотите сказать?
— То, что сказал.
Гумприх застывает будто свеча.
— Ну, раз так, извольте приобрести патент, как я уже сказал, а до тех пор, чтоб ничего не точить. Я только тогда позволю вам взять в руки нож, когда у вас будет патент, ясно?
— Голова-то у меня не деревянная, ясно? — передразнивает Блемска.
Гумприх яростно топает к дверям.
Обновление добирается и до деревни. Сперва оно сочится, как талая вода сквозь швы башмаков. Ладенбергские парни в куртках прочно здесь обосновались.
«Опорный пункт НСДАП» — написано корявыми буквами на доме, в котором живет Шульце Попрыгун. А сам Шульце стал главным на этом пункте. Трое запутавшихся в долгах крестьян, Генрих Флейтист, Липе Кляйнерман, два безработных шахтера и Альберт Шнайдер, поддавшись на уговоры управляющего Конрада, вступили в эту партию. Управляющий Конрад прямо днюет и ночует в квартире, которую снимает Шульце Попрыгун. Он дает Шульце указания. Управляющий хочет подготовить себе достойного преемника к тому времени, когда сам он покинет имение господина фон Рендсбурга и начнет хозяйничать в арендованном имении. Несколько раз в неделю перед домом Шульце Попрыгунчика останавливается машина Хоенберга, крупного коммерсанта из города. Почти каждую неделю опорный пункт проводит собрания в трактире у Вильма Тюделя. Обоих безработных шахтеров снова приняли на шахту. Зато, соответственно, выгнали двух сдельщиков.
— Если ты еще раз позволишь им собираться у тебя, мы к тебе больше ни ногой, — говорит Густав Пинк Тюделю.
— У меня для всех хватит места, — примирительно говорит Вильм Тюдель и наливает Пинку рюмочку. — Выпей, я угощаю. А вам не к чему проводить свои собрания именно в тот день, когда здесь собираются ладенбержцы.
Густав Пинк опрокидывает рюмочку.
— Ничего не попишешь: либо пусть убираются, либо ноги нашей здесь больше не будет.
Вильм Тюдель снова наполняет рюмку.
— Ничего ты не понимаешь, Густав, а вот посидел бы в моей шкуре… Я только и знаю, что платить налоги. Вот и вертись как хочешь. Они меня с потрохами съедят!
Густав Пинк опрокидывает вторую рюмку.
— Можешь говорить что угодно, но на прошлом собрании мы так единогласно решили.
— Не могу я, никак не могу, — причитает Тюдель, да я же разорюсь, времена-то какие пришли!
Он хочет налить Густаву еще рюмку, но тот отказывается.
— На нет и суда нет. До сих пор у нас были хорошие отношения, но коль скоро это твое последнее слово…
Густав Пинк величественно разворачивается и уходит.
«Блямс!» — дверь захлопнулась. Вильм Тюдель вцепился рукой в пивной кран. Он стоит, думает, моргает, но дает Пинку уйти, так и не окликнув его.
Отныне местное отделение социал-демократического ферейна и местная группа ферейна рабочих велосипедистов и мотоциклистов проводят свои собрания в классном помещении, тогда как певческий ферейн, кегельклуб и клуб курильщиков сохраняют верность трактиру Тюделя. А новые окончательно воцаряются у Вильма Тюделя. Несколько недель подряд социал-демократы заказывают свой ящик пива у Кнорпеля, с доставкой в школу. Но безработица ширится, словно заразная болезнь. Кучка, собирающаяся в школе, усыхает день ото дня. Густав Пинк оплачивает пиво из кассы отделения, но надолго и кассы не хватает.
При всем желании нельзя воспрепятствовать тому, чтобы члены местного отделения или «Союза велосипедистов» время от времени встречались у Тюделя с теми, с обновителями. Ведь многие из них одновременно и члены певческого ферейна, либо кегельклуба, либо клуба курильщиков. Пропаганда типов в куртках мало-помалу просачивается в любопытствующие уши безработных. Безработные ждут не дождутся обновления. Их руки, с которых уже давно сошли мозоли, ждут не дождутся работы. Густав Пинк говорит:
— Мы должны бороться, не то плохо нам будет, вот увидите.
Но безработные отвечают:
— Хуже, что ли, станет? Хуже уж некуда.
Ни слова в объяснение. Но Густав Пинк привозит из города новые значки. На каждом значке — три сверкающие стрелы. Все вместе похоже на трезубец старого бога Нептуна, какой можно увидеть на картинках, изображающих крещение моряков, которые впервые пересекают экватор. Но типы в куртках на это говорят:
— Ишь ты, приходят студенты с навозными вилами и собираются спасать Германию. Германия, проснись!
И все деревенские, которые не разбираются в политике, вслед за ними обзывают членов социал-демократического ферейна «студентами с навозными вилами». Густав привозит из города новую форму приветствия для социал-демократов, но и это не помогает. А форма такова: они должны выбрасывать вперед сжатую в кулак руку и при этом кричать: «Свобода!»
— Это мы просто обезьянничаем с парней в куртках, те тоже показывают ладонью, как высоко стоит вода, и при этом орут: «Хайль!» Нам оно ни к чему, — говорят социал-демократы.
А потом настает день, когда самому Густаву Пинку на шахте выдают бумаги. До сих пор они его держали, потому что он был отличный сдельщик. Получив бумаги, Пинк падает духом и говорит:
— Любопытно бы узнать, как это Гинденбург станет вытаскивать нас из дерьма.
Блемска наносит визит Густаву Пинку.
— Ну, теперь мы с тобой коллеги, по одной специальности.
Густав Пинк выдавливает из себя кислую улыбку.
— Я слышал, ты заделался точильщиком. Могу тебе дать старухины ножницы.
— Нет, я не за тем пришел, — отвечает Блемска, и на его морщинистом лице мелькает улыбочка. — А кроме того, я еще не получил патент. Не могу я теперь ничего принимать, зеленый мундир с меня глаз не сводит.
— Значит, ты хочешь стать предпринимателем? А я-то думал, ты из левых. Мы и то всегда были для тебя недостаточно левые.
— Не цепляйся, Густав, не цепляйся. Лучше бы вам не отменять ваши собрания у Тюделя. Ладенбержцы небось чувствуют себя там теперь полновластными хозяевами.
— Вот пусть Тюдель и полюбуется, что он натворил.
— Думаете, он будет огорчен? Вам надо было вышвырнуть их оттуда. Еще не поздно. Может, попробуем сообща? Вы должны наконец понять, что сейчас не время грызться, как барсукам. Или ты до сих пор остаешься все тот же десятник Густав Пинк, хоть они и выдали тебе бумаги?
Густав Пинк, неприятно задетый, мотает головой. Он поигрывает ножницами и рисует человечков на кухонном столе:
— Ты, никак, хочешь к нам вступить?
И снова по лицу Блемски солнечным лучиком пробегает улыбка.
— Я ведь и без того состою в партии…
— Состою, состою… вопрос, в какой ты партии состоишь…
— Вам и впрямь надо, чтобы вода уже заливала рот… Гляди, скоро будет поздно.
— Но ведь ты не можешь прийти к нам на собрание и держать свои речи, если ты у нас не числишься.
— Пинк, господи, да не будь же ты таким упрямым ослом. Сейчас речь идет обо всем классе.
— Нам все равно надо выметаться из школы. Учитель больше не хочет быть заодно с нами. И от советника по делам школ пришел циркуляр… Еще ничего не известно, может, мы опять перейдем к Тюделю. Но тебе все равно нельзя быть с нами ни с того ни с сего. Это противоречит букве устава.
— Тогда можешь сесть на свой устав и дожидаться перемен, которых наобещали тебе парни в куртках. Когда гусь откормлен, ему пора в ощип.
— Вот видишь, ты опять заводишь смуту. С вами не сговоришь!..
Блемска молчит. Только мускулы у него на щеках подергиваются. Он берет шапку и уходит.
Зима все глубже въедается в землю. Ветер гонит перед собой зернистый снег. Завывает по ночам в печных трубах. Люди тесней прижимаются друг к другу, независимо от того, любят они друг друга или нет. Милостивый господин ухитряется собрать оброк даже с зимы. Он продает лед для городских пивоварен. На пруду за лесничеством работницы режут ледяные глыбы. Они рады, если во время работы можно укрыться за стеной из камыша, куда не задувает пронзительный ветер. Желторотик весь день не гасит огонь в камине охотничьего домика. Он ничего не имеет против, если женщины время от времени забегают к нему в переднюю погреть руки перед огнем. Иногда уже после конца рабочего дня какая-нибудь из женщин заглядывает к лесничему, чтобы еще раз согреться. В усадьбу с прудов женщины приходят уже затемно.
