Лишь один человек не разделял общей радости и впал в горькое уныние. А роковое решение достигло зрелости наливного яблока. Это был сельский учитель Оскар Альдер, чью судьбу мы уже очертили. Он неподвижно сидел у печки, без меры изводил табак и все не мог досыта настрадаться, слушая рассказ Сороки, которая после триумфа нового органиста тут же наведалась к учителю. И уж здесь она не знала удержу в восхвалении чуда, свершившегося на Пасху. «Эшберг, — восторгалась она, — дал свету великого органиста. И когда-нибудь люди сюда издалека приходить будут, щепочки будут отламывать от ставней Зеффова дома и говорить: „Вот, глядите, у меня щепка от отчего дома великого Элиаса Альдера!“»

Так заливалась Сорока и не скоро еще умолкла бы, если бы жена Оскара в ярости не указала ей на дверь.

Много чего можно было бы еще порассказать о времени, которое стало для Элиаса самой счастливой порой жизни. О том, как рос его авторитет в деревне, как крестьяне передали ему не только кафедру органиста, но и место школьного учителя. О том, как по воскресеньям он потрясал своей музыкой всех, кто ее слушал. О дружбе на всю жизнь, завязавшейся у него с Эльзбет. О том, как любви начала сопутствовать страсть, которую он скрывал от возлюбленной. Однако зависть не дремала, и вскоре стали раздаваться речи, которыми пытались умалить искусство органиста. Он-де играет чересчур долго и вообще очень громко, да и музыка путаная какая-то без особой на то надобности. Так поговаривали в трактире у Вайдмана. Недовольство достигло вершины в Поминальное воскресенье, когда Элиас неожиданно оборвал игру, чтобы символизировать тем самым внезапную смерть, — у прихожан холодок пробежал по спинам: они поняли, что он хотел сказать этим.

— Такого у нас сроду не бывало, чтобы набожных людей пугать, — отзывался один из ценителей, добавляя фразу на исковерканной латыни.

А Элиас был счастлив. И даже более чем счастлив. По утрам при пробуждении у него катились из глаз слезы радости. Он любил весны, брал под защиту зимы, и осень уже не была для него знаком умирания. Он знал, что по биению сердца обрел предназначенное ему любимое существо. Петеру он однажды сказал: «Отчего это люди все ищут и блуждают? От одной любимой они как угорелые бегут к другой и не знают, что Господь до начала всех времен предназначил каждому одного-единственного человека. И у них обоих совпадают удары сердца. Несчастны те, кто не верят в это и не имеют терпения ждать, покуда Господь не укажет им место и время!»

Он был добрым учителем. Вскоре дети почти что с нежностью стали искать его расположения, хотя и не могли до конца преодолеть страха перед его желтыми глазами. Редко кто из учеников осмеливался посмотреть ему в глаза. Он каждый раз пел с ними, учил понимать музыкальные образы, играл им на органе, толковал Священное Писание как своего рода сказку и настойчиво внушал, что душа дана не только человеку, по и всякому живому созданию, цветку или камню. Когда дети уставали, он выводил их из полудремоты с помощью игры: он говорил голосом кого-нибудь из жителей Эшберга, а ученики угадывали, чьим именно. Если ученик не мог расплатиться натуральным взносом за неделю, потому что семья голодала, Элиас не швырял его на пол, а тайком брал яйца, хлеб и сыр, принесенные другими, и отдавал все это малышу перед дорогой домой. Если зимой кто-то приходил без так называемого школьного полена, Элиас не бранил ученика: он видел, что на маленьких ножках нет даже чулок. Он очень внимательно присматривался к каждому в надежде открыть музыкальный талант. Он находил таких, над голосами которых стоило работать. Только вот музыканта не мог найти. Если, конечно, не считать Филиппа, который всегда был с ним. Но талант, дарованный идиоту, обречен на угасание.

Что же касается неуемного влечения к Эльзбет, которая была уже девицей на выданье, то оно пожирало Элиаса, подобно коварному недугу. Симптомы его поначалу проявлялись, казалось бы, в мелочах. Стоило неожиданно хлопнуть двери — и у Элиаса все обрывалось внутри. Если ему случалось увидеть издалека, как к дому подходит какая-нибудь женщина, у него учащался пульс. По вечерам, заслышав женский смех у колодца, он всегда вздрагивал — ему казалось, что это смеется Эльзбет. Музицирование, всегда дававшееся легко, вскоре стало ему в тягость, и Элиас вынужден был признаться себе, что больше не находит утешения в музыке. При вступлении в должность органиста он ежедневно упражнялся в игре, проверял состояние инструмента, следил за звучанием регистров. Теперь же это стало не по силам: работе по хозяйству и в школе не было видно конца.

Ближе к Страстной неделе у него как будто просыпалось былое вдохновение. Страсти Христовы всегда вызывали у него музыкальный отклик. Можно, пожалуй, сказать, что страсти Христовы побуждали его к творчеству. Так же как туманный купол неба в День Всех Святых, когда ноябрьское настроение вкупе с ароматом ладана и траурным цветом одежд он пытался выразить музыкой. Элиас был дитя своего времени. Он любил все, что так или иначе было связано со смертью.

В годы спокойного ожидания Эльзбет изменилась теология его веры. Если прежде он был здравомыслящим, но истово верующим христианином, то теперь его стали посещать сомнения. Почему Господь не желает внимать его ночным молитвам? Разве Богу угодно видеть страдания человека? Или вести его ложным путем? Разве не чудо, явленное Богом, указало Элиасу на его суженую? Неужели Господь в конце концов отвернулся от него?

В эту пору Элиас с удивительным усердием стал почитать Деву Марию. Он начал собирать иконы Богоматери, четки и статуэтки, У него появилась одержимость коллекционера, и даже учеников в школе он просил приносить ненужные им предметы культового обихода. Все эти вещи он хранил в своей комнате как некое сокровище. Стены были сплошь покрыты образами, на спинках кровати, подобно связкам початков, висели бесчисленные гирлянды четок, а стол был уставлен фигурками из дерева и гипса. Покрытая красками и неокрашенная, с головой и без головы, скорбящая и радостная — Дева Мария была повсюду.

Входя в храм, он уже не преклонял колени перед Спасителем, а шел к алтарю Богоматери и, если никого не было, падал на колени, приникал губами к кайме алтарного покрывала и страстно целовал его. Это страстное поклонение длилось долго, и неизменно свежий букет цветов, который каждую неделю ставила Нульфиха, подавал ему надежду. И хотя он не знал, что означает это приношение, ему было известно, что сделано оно Нульфихой. А ему было дорого все, что могло иметь отношение к Эльзбет.

Эта душевная зависимость навела Петера на размышления, и он составил определенный план. Он один знал, какова сила любви Элиаса.

Ко времени описываемых событий друзьям уже исполнился двадцать один год. Жизнь Петера тоже была предрешена, он не рассчитывал, что когда-нибудь представится возможность скинуть лямку скучного крестьянского бытия. В тот день, когда ему стукнуло двадцать, Нульф отправился вместе с ним в Фельдберг к адвокату, чтобы передать во владение сыну дом, усадьбу, лес и прочие угодья. В Эшберге тогда всех удивило безграничное доверие Нульфа к сыну, ведь сыновья получали наследство только после смерти отцов. Но вскоре и Нульф вынужден был убедиться, что жестоко ошибся в Петере. Через две недели после вступления в силу договора о наследстве Петер переселил родителей в каморку, где вырос сам, а в горницу они могли входить отныне не иначе как с его разрешения. После этого промаха Нульф снова с набожным видом зачастил в церковь и оттого стал уж совсем посмешищем для всей деревни. Насколько явственно проступили в то время наклонности Петера, можно судить по его обращению со скотиной. Под тем предлогом, что хозяйствовать надо экономно, он ставил опыты на коровах, изучая, как долго они могут обходиться без воды. Одному из телят за чрезмерную резвость он отрубил хвост. Только что опоросившейся свинье выколол глаза после того, как она насмерть искусала двоих поросят. Когда он насытился примитивной жестокостью, ему пришло в голову прибегнуть к таким хитроумным способам, когда животина испытывает муки, не теряя доверия к своему хозяину. И если ему это удавалось, с разинутым ртом и сладострастием во взгляде смотрел он на обезумевшее животное.