А потом что? Война?

Война, мировая война. Эдди Квин идет добровольцем, мечтая совершить подвиги, и возвращается домой с ногой, нашпигованной шрапнелью. Я тогда с ним редко виделся – работал коммивояжером в одной фармацевтической компании.

Как Мейв попала в Шанхай?

Из-за тонких изящных пальцев. Она после войны связалась с одним индусом – у него были тонкие изящные пальцы. Наплел ей, будто он индийский принц и сражается за родину. Он уговорил ее поддержать правое дело и вернуться с ним в Индию, но, когда они приехали туда, оказалось, что отец «принца» даже не принадлежит ни к одной касте, он пария, наполовину белый, мясник, разделывает туши священных коров и продает говядину англичанам. Мейв вернулась на грузовой корабль, а в Шанхае у нее кончились деньги.

И там она познакомилась с Аджаром?

И там она познакомилась с Аджаром. Она была истеричка, и к тому же тщеславна, но она нравилась мужчинам – некоторым мужчинам, – молодых сводила с ума ее внешность, а старых ее способность страстно увлекаться идеями, верить в разные идеи. Аджар заботился о ней и наставлял ее на путь истинный, даже купил ей книжную лавку, чтобы она могла на что-то жить. Если бы он не был так добр к ней, она бы, может, наконец выросла и перестала бы говорить о правом деле и героях с изящными пальцами. В лавку заходили друзья Аджара, в основном – ссыльные революционеры. Одним из них оказался молодой человек, которого Аджар завербовал в Париже, еще когда работал на Троцкого, – герой с ногой, нашпигованной шрапнелью, тот, что играл со мной в стикбол в детстве. Мейв его раньше не знала, она была слишком мала в те времена, но в Шанхае они близко познакомились и сошлись.

Он сказал тебе, чем занимается?

Нет, это она сказала. Она ничего от меня не скрыла – теперь она помогала ему и гордилась этим. Года через два после того, как она поселилась в Шанхае, в Америке начались расследования афер с лекарственными средствами, и мне пришлось уехать из страны. Я перебрался в Канаду и с трудом нашел место в компании, которая решила, что на продаже лекарств от проказы в Азии можно срубить большой куш. Лекарства от проказы? Они почему-то думали, что в Азии полно прокаженных, которые ждут не дождутся американских лекарств. Но мне нужны были рекомендации, и потому я взялся за эту работу, и меня послали в Токио. Чуть позже объявилась Мейв – с ребенком, которого родила от Кикути. Она сначала рассказала мне обо всех тех удивительных самопожертвовании, подвигах и опасностях, которым она подвергает себя ради всеобщего блага, а потом мимоходом сообщила о ребенке. Она хотела избавиться от него и попросила меня помочь. Я пошел к Ламеро.

Он знал, кто отец ребенка?

Конечно. Я ему сказал.

А когда он передал ребенка на воспитание Лотману, сказал он, кто отец?

Нет. Это противоречит обычаю буддистов. Никто не должен знать, чьего ребенка усыновляет. Ты просто совершаешь акт милосердия, и все.

Один из них был католический священник, а второй – еврейский раввин. Причем тут буддистские обычаи?

Это все из-за Японии. Они оба жили в Японии.

Понял, приятель. Милосердие. Вот оно, верное слово. Ну а дальше – шпионская сеть «Гоби» и конец сети «Гоби». Ты ведь тогда не работал, а? Те восемь лет, что существовала сеть?

Нет, у меня были деньги, я накопил в Штатах.

Да уж, конечно. Да уж.

Квин минуту-другую посидел молча. Потом, очень медленно, встал на ноги. Вот чего он давненько не делал – не прикидывал расстояние. Он выдвинул левое плечо и качнулся вперед, изо всей силы выбросив кулак.

Он врезал Герати прямо в лицо. Герати пошатнулся и рухнул на спину, раскинув руки, во всю длину террасы. Из носа и изо рта у него хлынула кровь. Квин вынул из кармана носовой платок и обернул им руку. Его трясло.

Нравится, приятель? Как себя чувствуешь, ничего? Это тебе за того парня, хромого, который изо всех сил пытался что-то изменить и рехнулся, и за женщину, которая тоже пыталась что-то изменить и бросилась с трапеции из-под купола цирка. И за сломленного иезуита, и за девочку, которую в детстве продали в бордель, и за твоего Марко Поло, мать его, и за твоего гребаного Илью-пророка, и за всех этих бедных долбаных людей, которые купили билеты в цирк, – они все пытались хоть что-то изменить, ну хоть что-то, хотя бы немного, а ты в это время, поджав хвост, жался у края арены, задолбанный бухлом и хреном, а ты в это время выпрашивал бухло и хрен, сопел и чесался, дергался и кривлялся в своих чертовых затрепанных костюмах, изображая самозванца. Но самое главное, приятель, это тебе за Маленького Гоби, давай его так назовем, не Большой, а Маленький, этот парень был как дитя, никого в жизни пальцем не тронул. Ты ведь о них обо всех говорил, да? Так она была тщеславная истеричка, а он думал, что станет героем, ну и что, черт возьми? Что ты, мать твою, сделал, по-твоему, со своей жизнью? Хромой понимает, что он не герой, а его подруга понимает, что все испортила, генерал пытается что-то сделать и на этом сломался, и Ламеро пытается и в конце концов сломался, а Маленький Гоби, он вообще ничего не делает и ему сносят башку, и что, твою мать, ты делаешь все это время? Да ничего, ты даже не пытался, палец о палец не ударил, не то что Ламеро, или генерал, или хромой и его женщина, ты просто просиживал штаны и ничего не делал, вообще ничего. Меня от тебя тошнит, приятель. От тебя и твоего дерьма. От тебя и твоего вечного вранья. От тебя, и твоей самонадеянности, и твоей вонючей жирной задницы, и твоих долбаных речей, и твоих святых, и твоего вранья. Да как ты смеешь говорить о других, если ты прожил жизнь как последнее дерьмо? Всю жизнь врал и притворялся, а теперь сидишь здесь как не фиг делать? Кто, твою мать, ты, по-твоему, такой, что всем врешь, всем кругом? Клоун в роли Господа?

Герати, все еще лежа на спине, икнул. Он облизнул губы и стер кровь с носа. Попытался опереться на локоть.

Квин плюнул на него.

Ну давай, говори, ты, слюнявый старик. Говори.

Нет.

Что – нет?

Ничего.

То есть как ничего?

Прости, племянничек. Мне очень жаль.

Да, черт возьми, как же иначе. Тебе жаль, и так и надо, что тебе еще остается, и сам ты просто жалкая куча дерьма, хоть и пытаешься это скрыть.

Нет, не это, племянничек. Ты не понимаешь. Мне не этого жаль, мне жаль, что тебе нельзя ответить. Мне жаль, что в твоих вопросах нет никакого смысла.

Что за черт, должен же ты сказать хоть что-то в свое оправдание.

Нет.

Ничего?

Ничего.

Что это значит – ничего?Совсем ничего? Просто ничего? Ты прожил на свете шестьдесят пять лет, и ты – пустое место? Тебе нечего сказать? Ни одного гребаного словечка?

Нет.

Почему нет, твою мать?

Потому что жаба и матка похожи по форме. Сейчас еще рановато, но, когда станешь постарше, посмотри, какая кожа у тебя на руках. Посмотри на серую воду, которая остается после того, как вымоешь голову.

Что ты хочешь сказать, приятель?

Я скажу тебе. Но сначала я тебе кое-что дам.

Герати застонал. Он подтянул к себе руки и ноги и в конце концов кое-как сумел подняться. Через секунду он уже ковылял в дом, а потом вернулся с черной шляпой-котелком в руке. Он протянул шляпу Квину, а тот размахнулся и швырнул ее в море. Шляпа взлетела в воздух, на миг зависла и скользнула вниз вдоль скалы в воду, а за ней погналась стая чаек. Квин покачивался вперед и назад, кивая в такт головой.

Сядь, велел Герати.

Что?

Я сказал, сядь.

Квин сел. Руку у него до сих пор саднило. Квина все еще трясло, но больше всего его раздражало то, что Герати совершенно невозмутим. Его дядя большим пальцем ткнул через плечо.

Это рыбацкая деревня.

Я, черт возьми, знаю, что это такое.

Да ну. Тогда ты знаешь, что такое О-Бон. Знаешь, кто такой Нитирен.

Квин промолчал.

Что? Знаешь?

Нет.

Значит, ты не понял того, что тебе следовало бы понять тогда в баре в Бронксе. Что ж, слушай меня. Рыбаки закидывают и чинят сети, штормы и приливы сменяют друг друга. Так бывает здесь большую часть года, и ни о чем другом люди не думают, больше им просто и думать не о чем. Но раз в году все меняется. На середину лета приходится день, который называется О-Бон, Празднество Мертвых – время, когда призраки возвращаются в тот мир, который они знали при жизни. Крестьяне угощают духов рисом и саке, они ликуют, ведь это призраки их друзей и родственников. Они беседуют, вспоминают, и так проходит день. Так все идет честь-честью, пока не наступит тьма, и тогда в деревне гасят все огни. Почему? Потому что в этой тьме бродят призраки. Они здесь, они хотят остаться в земном мире. Они не хотят уходить.