Для того чтобы подчеркнуть искусность рисунков, он, как бы между делом, обратил внимание на отметины времени, на патину на кожаных фаллосах и на зернистую структуру, отчетливо заметную на спиральных манипуляторах из слоновой кости. По этим штрихам, как он заявил, специалисты с легкостью могут определить, из коровьей или же из свиной кожи выполнен указанный предмет и какая слоновая кость пошла на изготовление непристойной игрушки – с севера или с юга Индии.

Женщин на картинках было столько же, сколько и мужчин, но изображались они исключительно с себе подобными. Смешение полов не допускалось. Обратив внимание на ценность рукописей с точки зрения скотоводства, торговли и социологии, Герата перешел к обсуждению их литературных и исторических достоинств.

Повествование в рукописях велось исключительно от первого лица, поэтому их можно считать предшественниками всей современной японской художественной литературы, которой также свойствен исповедальный характер.

Тринадцатый век, а именно о нем шла речь, стал периодом общенационального переворота в Японии, эрой революции, во главе которой стояли монахи-фанатики, члены бесчисленных духовных орденов. Таким образом, эти рукописи являют собой бесценные свидетельства образа мысли воинствующих монахов той эпохи, когда дзэн и игра в го, чайная церемония, каменные сады, театр Но и многие другие уникальные японские искусства, известные своей изысканностью и строгой красотой, распространились по всему архипелагу.

Короче говоря, Герати сумел вывести едва ли не всю современную японскую историю из порнографических фантазий, собранных в этой коллекции. Документы были переведены и переплетены под его личным руководством, этой работе он посвятил сорок лет жизни. Расставаться с этим сокровищем ему не хотелось, но что поделаешь, если уж он решил вернуться в США и выйти на покой. Он намеревался продать коллекцию какому-нибудь университету или другому научному учреждению, с тем чтобы предоставить ее ученым.

По крайней мере, так он утверждал.

Наконец с особой гордостью Герати обратил внимание на авторскую систему комментариев. Система эта – его собственное изобретение – была исчерпывающей и в своем роде уникальной. Понять ее без специального ключа или шифров было невозможно. Она состояла из цифр, написанных от руки на полях, числом порой до шестидесяти четырех напротив одной-единственной строки. Таким образом, рисунки буквально утопали в облаках микроскопических пометок.

Казалось, множество цифр определяли и соединяли мириадами отсылок каждый реальный или воображаемый акт, описанных на этих десятках тысяч страниц.

Из-за своей тучности Герати не всегда казался великаном. Когда он сидел, безучастно развалившись на лавочке таможенного склада, ожидая, пока соберется аудитория, тупо уставившись в потолок, на вид в нем было не более шести с половиной футов росту. Но стоило ему только подтащить к себе руки-ноги, как происходило невероятное.

С каждой частью тела его вес, казалось, существенно возрастал. Для того чтобы обрести равновесие, ему требовалось несколько минут. Но наконец поднявшись, он заполнял комнату, любую комнату, своим чудовищным телом, из которого можно было выкроить трех или четырех крупных мужчин.

Чтобы живот не перевешивал, Герати отклонялся далеко назад. Чтобы удобней было стоять, он расставлял ноги, его подбородок покоился на груди, огромные руки торчали в стороны. Когда он двигался, руки свисали позади, подскакивая при каждом его шаге. Его седые волосы были коротко пострижены на давнишний армейский манер, а его лицо испещрено оспинами, а может быть, не только оспинами, но и шрамами от плохо залеченных ножевых ранений.

Как только он поднимался, кровь ударяла в голову, и на лице сразу же проступали все рубцы и шрамы. Немного погодя кровь отливала, и лицо приобретало свои обычные форму и цвет.

В Нью-Йорк Герати прибыл в конце зимы. Шея его была замотана куском красной фланели, прихваченным бечевкой. Из-под фланели виднелись три или четыре размахрившихся ворота свитеров. На нем были рваные армейские ботинки вроде тех, что носили американские солдаты во время Второй мировой войны, и черная шляпа-котелок, должно быть доставшаяся ему в наследство от какого-нибудь циркача двадцатых годов. Завершала его облик старая-престарая, вся в пятнах и заплатах шинель, неизвестной эпохи и происхождения и такая необъятная, что укутывала Герати до пят.

Прошло немного времени, и восемь таможенников уже не испытывали ни любопытства, ни подозрительности, ни даже скуки: они просто перестали верить своим ушам и впали в прострацию. Лекция Герати продолжалась уже несколько дней, и таможенникам надоело притворяться, будто они понимают, о чем он говорит и зачем. Поэтому старший по званию в конце концов прервал Герати и спросил, нет ли у него письма от университета или какого-нибудь другого документа хоть из какого-то научного учреждения, выражающего желание приобрести данную коллекцию.

Герати вынужден был признать, что ничего подобного у него нет.

Затем его попросили предъявить документы, подтверждающие его академический статус, выданные в Соединенных Штатах, или в Японии, или в любой другой стране. И опять он вынужден был признать, что ему нечего предъявить, кроме самой коллекции.

Во время дачи показаний или – если угодно – чтения лекции он обращался ко всем и каждому «братишка».

Правовые нормы общественной морали все еще оставались довольно строгими. Даже учитывая это, Герати мог бы избежать обвинений в контрабанде, если бы не два обстоятельства. Во-первых, он ни разу не появился на таможне трезвым. Во-вторых, по нему сразу было заметно, что он уже давно подсел на наркотики, причем скорее всего на какие-то стимуляторы.

Во время очередного разглагольствования он вдруг срывался с места и убегал в туалет, бурча себе под нос что-то невнятное о какой-то неизлечимой болезни, которую подцепил в далекой юности. Но ближе к вечеру он даже переставал придумывать оправдания. Вместо того чтобы выскакивать каждый раз из комнаты, он просто разворачивался посреди очередной невразумительной фразы и совал голову за отворот шинели. До таможенников явственно доносился писк всасываемой через трубочку жидкости. Потом Герати передергивало, он чихал и заходился в приступе кашля.

Герати как ни в чем не бывало поворачивался к таможенникам, но те не могли не учуять резкого запаха алкоголя в его дыхании или не заметить неестественного блеска глаз, выкатившихся сильнее обычного.

После такого рот. faux pas [3]он всякий раз упоминал о милости к падшим, свойственной основательнице первого в Ирландии женского монастыря, милейшей женщине, известной в истории как св. Бригитта.

И все же коллекция была плодом чьих-то неимоверных усилий и искусства, и только поэтому на него убили столько времени. Таможенники взяли на себя труд направить запрос в высший комитет по таможенному надзору, который в это время как раз собирался на свое ежегодное заседание. Большего Герати смог бы добиться от них только через суд.

Все это ему и объяснили однажды зимним утром в здании бруклинской таможни, когда пришло время конфисковать коллекцию. Герати мрачно выслушал приговор, а потом начал понемногу собирать руки-ноги. И только встав в полный рост, он открыл рот.

Он завопил и перевернул три стола. Он зарычал и перевернул еще пять. Он орал, что у него нет денег на адвокатов, что Америка – это сумасшедший дом и пусть они все подавятся своим дерьмом собачьим и не прокашляются аж до Второго пришествия. Когда в офис таможни, где Герати практически все уже разнес, наконец-то прибыл взвод национальных гвардейцев, они увидели, что он отчаянно сдирает с себя одежду не то для того, чтобы было легче драться, не то потому, что вспотел.

Герати выпихнули наружу, он плюхнулся на тротуар и замер в какой-то странной восточной позе, отдаленно напоминающей позу лотоса. Его шинель тут же пропиталась подтаявшей под утренним солнцем снежной кашей. На несколько минут он застыл – то ли задумался, то ли слишком сильно ударился головой. Потом резко встал и, пошатываясь, побрел по улице, выкрикивая имена святых. Он зашел в первый попавшийся портовый бар, где ему сразу велели заткнуться или проваливать. Он почесался, заказал двойной джин и рухнул за столик у окна.