Себастьян тогда протестовал, кричал. Мол, матрацы ему выдал его бывший начальник в качестве премии за хорошую работу, и этот подарок он просто поделил с другими. Секретарша получила две штуки за усердие, а остальные он отдал вовсе не приятелям, а нужным людям с соседней прядильной фабрики, у которых надо было срочно получить очесы для набивки матрацев. Если дожидаться, говорил он, поставок по линии министерства, то план выпуска тюфячной продукции наверняка был бы сорван. Такие доводы привел Себастьян в свое оправдание, но никто и ухом не повел, и он только навредил самому себе. Секретарша вскоре его покинула, а полезные люди, получившие в награду матрацы, не только не встали на его защиту, но избегали с ним даже встречаться. Устроившись в конце концов разнорабочим на другую фабрику, он совсем опустился и впал в глубокую депрессию, из которой его порой выводило только спиртное. Вскоре он заработал первый инфаркт, а затем его настиг и второй, последний.
«Такие вот дела. Вчера – начальник, сегодня – куча дерьма. С десяток лет в раю, и навек в гробу», – сказал я себе, начиная одеваться и с некоторым сомнением поглядывая на красную рубашку с короткими рукавами. По традиции, конечно, следовало облачиться во все черное, надеть черный пиджак (хотя черного пиджака у меня не было), но жара стояла такая, что ни покойного, ни вообще кого-либо не шокировала бы моя красная рубаха. Кроме того, я всего лишь буду присутствовать на панихиде, дабы соблюсти приличие. В этот день у меня оставалось очень мало свободного времени, так как надо было еще купить ром и кусок свинины по карточкам.
Мысль о роме напомнила мне, что следует позвонить в лавку, но я никак не мог дозвониться. Ни с того ни с сего аппарат онемел и не подавал признаков жизни, хотя я колотил по нему трубкой. Но телефон не отзывался и молчал, как убитый. Обессилев, я зажег сигарету и глубоко вдохнул благовонный дым, всегда наполнявший меня невыразимым чувством покоя и уверенности.
Что это за чудо – курить! Глотать дым, будто впитываешь энергию Вселенной; щекотать дымком свое нутро, выпускать дым медленно-медленно, подобно скряге, расстающемуся с сокровищем; смотреть, смотреть, как плывут вверх диковинные завитки, похожие на привидения, и растворяются в воздухе мыльными пузырями, обращаясь в ничто. Такова жизнь, думалось мне. Дуновение энергии в бренном теле, а потом – ничто. Ничто?
А разве за последней дверью не открываются новые пути? Куда теперь вознесся Себастьян? Или он так и не покинул своей отжившей плоти, которая вскоре достанется прожорливым червям?
«Философствуешь, старик, слишком много философствуешь», – сказал бы мой друг Франсис, услышав мои сентенции. Моя бывшая жена Бэби высказалась бы, как всегда, категорично: «Ты – идиот, философствующий идиот».
Нет, я был не философствующим идиотом, а просто мыслящим человеком, который отчаянно хотел понять окружающий мир, понять, почему моя жизнь и жизнь других проходит именно так, а не иначе.
«Вот, вот, – смеялся Франсис, – опять ударяешься в философию, Платон кубинский».
«Идиот-философ, зануда, горемыка», – повторяла Бэби голосом с треснутой патефонной пластинки.
Хватит, сказал я себе, завершая утренний туалет и стараясь отогнать лезшие в голову гнетущие мысли.
Позавтракав и заперев дверь на большой висячий замок, я вышел на улицу, где катили редкие машины и стаи велосипедистов. Глядя в оба, чтобы не попасть под колеса, я направился на панихиду по дяде Себастьяну.
Десять часов утра. Моника выходит на балкон своей квартиры и смотрит вниз, на улицу 23, на Рампу, сердце города, пропускающее через себя всю кровь Гаваны, большое сердце Гаваны, ее подлинный центр. Пампам – отдаются в сердце гудки и звонки автобусов, машин, грузовиков, велосипедов, велотакси, тележек и даже повозок, запряженных лошадьми и едущих к морю или с моря. Рам-рам – стучит сердце, когда толпа срывается с места и бежит к автобусу, который затормозил в двадцати метрах от остановки, а две женщины уже орут в голос и дерутся, сталкивая друг друга с подножки. Та-та-та – задыхается сердце, когда проезжает другой автобус, облепленный людьми, которые цепляются за окна и двери и охотно вскарабкались бы на крышу, если бы туда еще можно было влезть.
Моника зевает и потягивается. Люди на тротуарах бредут не спеша, словно им не надо никуда торопиться, хотя многие опаздывают на работу в учреждениях и министерствах, находящихся поблизости, таких, как Кубинское телевидение, Министерства сахарной промышленности и народного здравоохранения, Агентство Пренса Латина или – немного дальше – Министерства труда и внешней торговли, авиационные агентства. В маленьком парке по другую сторону улицы, как раз напротив дома Моники, уличные торговцы устанавливают на Меркадо легкие ларьки и раскладывают в них свой нехитрый товар, как то: кустарные поделки, погремушки-мараки, ожерелья, куколок-негритянок, обувь, женскую одежду, книги. В глубине этого марокканского базара продавец книг Ремберто, знакомый Моники, открывает чемодан и извлекает экземпляр «Мира иллюзий», посвященный Рейнальдо Аренасом [6]своему последнему кубинскому возлюбленному, издание начала 1967 года, за которое книжник просит двадцать пять долларов, но в конце концов отдаст Монике за пятнадцать. Бережно (это дорогая вещь) он ставит книгу на видное место, а потом вынимает из чемодана сочинение «Сто дней Содома» маркиза де Сада, которое Моника купит за пять долларов. Далее из чемодана на свет появляется первое издание «Спящего хлеба» Хосе Солера Пуига, [7]классика кубинской литературы, неизвестного за границей, которого и на Кубе почти никто не знает. «Вот беда-то», – причитает книжник, не надеясь получить за эту книгу больше трех долларов, если она вообще продастся. Совсем рядом другой продавец, Маркое, нежно поглаживает трех породистых щенят, которых предлагает взять соответственно за тридцать, пятьдесят и триста долларов.
Почти в центре базара Чина, миловидная, с восточными глазами девица в узких шортах, предлагает миниатюрные деревянные кораблики, у которых по борту красуется надпись «Куба». Толстый лысый турист вертит в руках кораблик, но больше пялится на бедра Чины, чем на сувенир. Немного дальше, прислоненные к стенке или разложенные на земле, ждут покупателей типично кубинские картины (Кафедральный собор, маяк Морро, мулатка). Качества они обычно невысокого, но иногда встречается и что-нибудь стоящее.
У самого входа на Меркадо худой и высокий негритянский парень стучит пальцами по карману, где спрятана пачка сигарет с марихуаной, которые он продаст в этот же день. Парня зовут Пачка из-за этих сигарет, которые всегда при нем, а его настоящее имя никого не интересует. Может, он зовется Александр Македонский, Марциал или Антоний, кто его знает. Теперь он озабочен тем, что марихуана приносит мало денег, а доставляет много опасных хлопот. «Будь это порошок, имел бы потрясные деньги», – вздыхает он и представляет себе, как выходит из шикарной машины где-нибудь на нью-йоркской улице с чемоданом чистейшего кокаина в руках.
Как во всяком фарсе, здесь каждый выдает себя не за того, кто он есть на самом деле. Книжник – это инженер-электрик, ставший продавцом книг; Маркос, тот, что торгует щенками, в них совершенно не разбирается и до последнего года изучал греческую литературу; Чина по фамилии Гонсалес Перес совсем не китаянка [8]и не имеет к деревянным корабликам никакого отношения, кроме разве того, что торгует ими и смотрит, как они уплывают от нее вдаль по набережной Малекон. Кораблики вытачивает её любовник, старый дантист, человек с золотыми руками и огромным терпением. Сейчас она глядит в упор на своего иностранного покупателя и думает, что с удовольствием прилегла бы с ним где-нибудь на яхте. «You like bot?» – спрашивает она, а ее улыбка – верх искусства обольщения и соблазна. «Bot?» – иностранец не понимает. «Yes, bot, boty», – Чина смущается и указывает на сувенирный кораблик. «Oh, yes, ship», – турист смеется и смотрит на ее грудь. «Вы – канадец… Canadian?» Моника переводит взор с Меркадо на Телевизионный центр и видит, что оттуда выходит известная актриса и шествует так, будто весь мир лежит у ее ног и все взирают только на нее. «Разве она еще не окочурилась?» – думает Моника.
