– Спасибо, – сказала она. – Единственное, чего мне сейчас не хватает, так это того, чтобы кто-то меня обнял.

Итак, я был всего лишь «кем-то». Сначала она хотела поговорить с «кем-нибудь», а теперь – чтобы «кто-нибудь» ее обнял. Для меня этого было достаточно, только полный идиот мог представить себе, что так быстро станет для Тани чем-то большим, нежели «кем-то».

– Ты знаешь, дела у меня в университете идут неважно. Моя мать весь день проводит в постели. А отец… Ну, а Эдуардо, как видишь, и знать ничего не хочет о проблемах.

– Сегодня на небе ничего не видно, – сказал я, взглянув наверх.

Казалось, вселенная удалилась от Земли и пропала из вида, а наша планета осталась в полном одиночестве, хотя сам я, оставаясь в одиночестве с Таней, был счастлив.

Автобус шел под уклон на опасной скорости, освещенные окна шале отражались на мокрой мостовой, горизонт закрывали тучи. Мне хотелось, чтобы погода улучшилась и можно было бы побежать, сделав хороший рывок.

В последнее время Эдуардо достаточно снисходительно относился к моим капризам, ибо обрел самый надежный способ заручиться еще более значительными уступками с моей стороны. Дело в том, что я согласился выгуливать Уго в сосновом лесу, где несколько раз видел Эйлиена с немецкой овчаркой. Мне хотелось послушать Эйлиена, поскольку я повторял Тане то, что он говорил мне, ибо Таню интересовала истина.

Когда мы увидели его, Эду отреагировал так:

– Пойдем на другую сторону, тут Эйлиен.

– Ну и что? Он нас не укусит.

Я подошел к нему. Эдуардо остался с Уго в нескольких метрах от нас. Кивнув головой в их сторону, я сказал, что мы пришли погулять с собакой.

Ни с того ни с сего Эйлиен сказал:

– Тебе не следует быть таким озабоченным. Чему быть, того не миновать.

Вообще-то меня ничего особо не заботило. Иногда меня мучает совесть, но не до такой степени, чтобы вызывать озабоченность. Надо думать, моя мать права, когда говорит, что никогда не видела меня озабоченным.

– Как зовут этого парня?

– Эдуардо, – ответил я, заинтригованный.

У Эйлиена была темно-коричневая кожа, и можно было подумать, что он ходит на сеансы ультрафиолетового облучения, но такое заключение было бы слишком поверхностным, и я, близко зная его, понимал, что дело не в этом. Цвет косички и оттенок кожи были бесспорными признаками его не совсем обычного происхождения.

– Это немецкая овчарка, да?

– Чистокровная.

– Курс, который ты вел в Культурном центре год назад, произвел на нас очень большое впечатление.

– А твой друг его посещал? – спросил он, глядя на Эдуардо.

– Нет.

Дождя не было уже несколько дней. Однако воздух был словно насыщен влагой, как после сильного дождя. Дышать глубоко не хотелось. Сосновый бор давал более густую тень и казался далеким. Собаки убегали в лес и на некоторое время пропадали из вида. Тропинка проигрывала в сравнении с этим местом, и я не понимал, почему люди, выгуливавшие там своих собак, не приводят своих псов сюда, – впрочем, привычка сильнее стремления к нововведениям.

– Что интересного в моем друге?

– Мне его жалко.

– Почему? Сам он никого не жалеет. Совсем никого.

– То, что кто-то думает обо всех остальных, не имеет ничего общего с тем, что все остальные чувствуют по отношению к нему. Если бы эти чувства совпадали, жизнь была бы невыносимой.

Я тут же подумал о Тане, потому что пытался все применять к завязывающимся отношениям с ней.

– Иногда все-таки совпадают.

– Да, нечто подобное иногда можно испытать.

– Что ты можешь сказать о любви? – спросил я.

– То, что в любви наличествует интенсивность, но нет ни равенства, ни сходства чувств. Можно мысленно пережить те же самые чувства, но где уверенность в том, что это те же самые чувства и той же интенсивности? Поэтому влюбленные постоянно подвергают себя испытаниям. Даже очень уверенный человек хочет знать, до какой степени другой принадлежит ему, поскольку подразумевается, что божество, созданное нашей любовью, должно стать нашим рабом. Это просто дьявольщина какая-то.

– Тебе надо было бы поговорить об этом в Культурном центре.

– Думаешь, существуют такие люди, которым интересно знать правду?

– Думаю, да, – ответил я чистосердечно.

– Если бы ты знал, что эта девушка тебя не любит и, в сущности, уходит от тебя, тебе понравилось бы, если бы я сказал тебе правду?

– Для меня это было бы неважно, потому что ты мог и ошибиться.

– Вот видишь. Ты усомнился бы во мне еще до того, как узнал правду.

Я решил, что все это плод его воображения, он не мог ничего знать о Тане. В моем возрасте нормальным было влюбиться в девушку, которая ни во что тебя не ставит.

– Вот твой друг никогда не влюбится.

Я тоже всегда точно также думал об Эдуардо.

– Ты уже знаешь, что никакой я не колдун, а просто обладаю здравым смыслом. Я обращаю внимание на людей и стараюсь поставить себя на их место.

В этот момент к нам подошел Эдуардо.

– Я устал. Пора идти.

Эйлиен мельком посмотрел на него, подозвал свою собаку и, обращаясь ко мне, сказал:

– Ты действительно думаешь, что моя лекция кого-то заинтересует?

Я решил, что начиная с этой беседы наступил новый, можно сказать, второй период наших отношений с Эйлиеном, более близких и задушевных.

Внешняя сторона жизни в поселке приводила все к одному знаменателю. Она уравнивала экстраординарные события с событиями заурядными, так что виделось лишь то, что происходило каждый день, а повседневное легко забывалось. С точки зрения внешней, в поселке жило много людей, так что о тех, кто уезжал, забывали немедленно. Вскоре после того, как наша семья приехала и поселилась здесь, а шале еще не покрывали остальную часть холмов и низин, здесь находилось всего два детских учреждения – один пансион в поселке и один в Соко-Минерве. Здесь даже средней школы не было, потому что почти не было учащихся соответствующего возраста. Именно тогда в поселке произошло из ряда вон выходящее событие.

Раз в неделю хозяин химчистки «Минерва» заезжал в наш дом и спрашивал, не нужно ли что-нибудь почистить из одежды. Это был высокий смуглый мужчина, его костюмы обычно бывали кремового цвета, а брюки спускались волнами к самым ботинкам. Мы были хорошими клиентами, у нас всегда находилась отцовская одежда, которая нуждалась в чистке, а в летнее время еще и ковры, которые он сворачивал с величайшей ловкостью и ухитрялся вынести, не испачкав костюм.

– Какой красавец! – говорила, бывало, моя мать, закрывая за ним дверь.

В то время я уже ходил в третий класс начальной школы, и, следовательно, мне было восемь лет. Это было время таких многочисленных обязанностей, что мне постоянно хотелось поскорее стать взрослым, чтобы больше не работать. Я хотел быть похожим на свою мать, но без детей, о которых нужно заботиться. У меня никогда не бывало полностью свободного дня, когда можно поваляться всласть, ибо это беспокоило мать. Она думала, что у меня нет друзей, что я замкнутый ребенок и что меня следует отвести к психологу. При таком подходе я должен был постоянно крутиться, а ее, в свою очередь, это заставляло постоянно гонять машину, чтобы отвозить меня на многочисленные («необходимые для меня») мероприятия и привозить с них домой. Иногда я притворялся больным, чтобы на целый день остаться дома наедине с телевизором и книгами. И проводить к полному своему удовольствию день в кровати, вдали от криков товарищей во время перемен и от голосов учителей, всегда чужих, хотя болезненно узнаваемых. Мне очень нравился наш дом, потому что в нем не было ни смеси запахов, ни людей, а царила спокойная и умиротворяющая атмосфера одной мамы, одного ребенка и периодических приездов отца, присутствие которого оставалось как бы в ином измерении.

Так что каждый, кто стучал в нашу дверь или переступал порог, запечатлялся в памяти дома. Дом знал, кто сидел на диванах, кто звонил по телефону и кто выпивал стакан воды на кухне. Замечалось все, даже мельчайшая новая подробность регистрировалась автоматически. Когда в дом входил хозяин химчистки, хотя это занимало всего пять минут, как моя мать, так и я сам могли сказать: «Здесь был этот, из химчистки». А когда он исчез на несколько недель, мать заметила: