– Не будем заблуждаться, – вещал Эйлиен, – пути человеческие ведут к превращению лжи в правду.
Я пережил много счастливых минут, раздумывая над этой идеей, и пришел к выводу, что она верна. Пусть каждый думает, что хочет.
Когда цикл лекций был закончен, Эйлиен исчез из Культурного центра и вновь объявился в кафетерии «Ипер», где у нас опять появилась возможность слушать его. Как-то утром он провел с собравшимися вокруг его стола прекрасную беседу о теории суперпружин.
– Этот мужик все выдумывает, – резюмировал Эду, выходя на улицу.
Он закурил сигарету, потому что курил беспрестанно, и держал ее между пальцев, покрытых кровавыми прыщами. Это было в мае, и на его руках из-за аллергии выступили многочисленные прыщи. Иногда он даже вообще не мог выходить на улицу. Растения под чистым безоблачным небом были в полном цвету. День тоже был светлым, и шале, расположенные на холме, то есть самые дальние, были хорошо видны. Гряда гор будто находилась прямо здесь, в пятидесяти метрах, вместе со старой телеграфной башней, до которой добирались на велосипедах лишь самые выносливые ребята. Солнце отражалось от больших стеклянных дверей «Ипера» и возвращалось на небо в виде огромных позолоченных солнечных зайчиков.
Я спрашивал себя, на что теперь живет Эйлиен. Возможно, продолжает читать лекции в каком-нибудь другом культурном центре. Но когда же он делает это, если постоянно бывает здесь? Он говорил, что пишет большую книгу. Я рассказал об этом Эдуардо, поскольку тот собирался стать писателем. На что Эдуардо ответил:
– Книга еще не написана, а он уже говорит, что она большая. Ты слышал, чтобы кто-нибудь когда-нибудь говорил, что пишет ничего не значащую книгу? Он говорит, что пишет большую книгу, и ты этому веришь. Ты веришь тому, что говорит этот недоучка.
В Эдуардо говорила зависть, потому что Эйлиен был его соперником, хотя ни один из них пока еще ничего не написал.
– Не знаю, дружок, – ответил я ему, – но он постоянно читает книги, чтобы узнать что-то новое.
Эдуардо посмотрел прямо на меня и провел рукой по волосам, которые доходили ему до плеч. У него были красноватые глаза. Весна вела на него наступление по всем фронтам.
– Ты ведь не смеешься надо мной, правда?
– Не знаю, Эду. Хорошо, я не так выразился, скажу иначе: ты такой серьезный, что получается, я вроде над тобой подсмеиваюсь.
– Дурак ты, – ответил он.
Эдуардо жил на холме в шале значительно больше нашего и с плавательным бассейном. Мне же приходилось ходить в бассейн муниципальный, потому что моя мать сразу же наотрез отказалась от бассейна, чтобы не заботиться о его хлорировании и не заниматься очисткой поверхности воды от падающих листьев и погибшей мошкары. Не захотела она также заводить ни собаку, ни кошку. Эду был моим лучшим другом, и я время от времени проводил целый день в его доме. Впрочем, это случалось не очень часто, потому что мне нравилось быть в своей тарелке, а поскольку я почти не виделся со своей матерью, мне не хотелось видеть и матерей своих друзей.
У Эду была собака по кличке Уго. Его мать звали Мариной, и она не соответствовала общепринятому понятию «мать», если не считать матерей городского типа. Она никогда не говорила громко, не кричала на своих детей и не отказывала себе в удовольствии поболтать часок-другой с соседкой, стоя посреди улицы. Как на школьном пороге, так и среди фруктовых развалов Ипера она была бы ни к месту и ни ко времени. Казалось, она явилась из тех далеких сказочных земель, где живут принцессы и волшебники с зелеными глазами, очень белой кожей, длинными волнистыми волосами, прикрытыми сверху короной из жемчуга и бриллиантов. Все знали, что у нее аллергия на солнце, на холод, на весну, на молоко и шоколад и что она очень слаба. Всегда и повсюду она появлялась закутанной в шаль, чтобы защититься от сквозняков, а может быть, и от всего другого, что могло нанести ей вред. Создавалось впечатление, что когда настанет ее смертный час, она вместо того, чтобы умереть, как все, просто возьмет да и растворится в воздухе.
Если хорошенько подумать, то можно было только удивиться, как это ей удалось породить детей из плоти и крови. Моя мать называла ее «важной сеньорой», потому что у нее были постоянные слуги в униформе, а у нас только одна, да и то приходящая.
Эдуардо досадовал на свою мать из-за того, что был очень на нее похож. У него были такая же белая кожа, такие же белокурые волосы, и он так же страдал от аллергии. Он был настолько хорош собой, что даже смущался и краснел оттого, что был больше похож на красивую девочку. Так что в присутствии матери Эдуардо замыкался, уходил в себя. Он не выносил, когда видел, что она приближается к компании его друзей, закутанная в свои шали, с манерами балерины, отдыхающей на свежем воздухе. Он стыдился ее примерно так же, как я стыдился своей. И вообще, было крайне необычным, чтобы кто-нибудь из моих друзей (я имею в виду друзей по начальной и средней школе) добровольно захотел представить своих родителей или показаться в их обществе.
На решетке ограды и на двери дома Эду висели всегда до блеска начищенные таблички с надписью: «Роберто Альфаро. Ветеринар». Так что Роберто, отца Эду, мы звали Ветеринар, Эду и его сестру Таню – Ветеринарчатами, а Марину – Ветеринаршей, когда же имели в виду все семейство вместе, то называли их ветеринарами. Хотя отец работал в мадридской клинике, семейство приспособило свой гараж под ветеринарную консультацию, где отец и принимал своих местных пациентов по вечерам и в выходные дни. Постоянными пациентами были собаки и кошки, но там можно было увидеть и попугая, и самых разных маленьких птичек в клетках, и даже обезьянку.
Когда я был еще ребенком, внутренняя часть дома казалась мне не такой, как интерьеры других шале, прежде всего из-за лая и мяуканья, доносившихся из консультации, а также из-за теней, которые отбрасывали наполовину приспущенные шторы вдоль длинного коридора, протянувшегося через весь дом – от вестибюля до кухни. Вдоль коридора располагались загадочные двери и слегка струился свет. Иногда в проходе появлялся Ветеринар в белом халате, под которым угадывалась мощная мускулатура рук и спины. У него также были большие руки и крепкие челюсти, и вообще, весь он излучал такую силу, что наверняка мог бы носить тяжеленные копья и облачаться в громоздкие доспехи.
Однако (и это вне всякого сомнения) на что мне нравилось смотреть здесь больше всего, так это на то, как Таня моет своего Уго из шланга. На ее глаза часто ниспадала чистая прядь каштановых волос, которую она пыталась разделить мокрой рукой, обнажая при этом ярко-красные губки, а воздух вокруг был напоен запахом цветущих роз. Она была на два года старше нас, так что, когда мне было восемь лет, ей уже исполнилось десять. А когда мне исполнилось шестнадцать, ей уже было восемнадцать – тот самый возраст, когда пора поступать в университет.
Наша жизнь проходила на фоне гор, а вокруг располагались занимавшие много места шале, обращенные друг к другу задними фасадами, спаренные и отдельно стоящие, с плавательными бассейнами или без них, с газонами в больших и малых садах. Сосны. Оливы. А когда мы уезжали на велосипедах к блиндажам, оставшимся от Гражданской войны, то нашим взорам представала небольшая отара грязных овец, которые то медленно уходили, то так же медленно возвращались. Спокойная отара посреди поля, деревья, цветущие кустарники и облака на небе. Гравийные карьеры и небольшое озеро, затененное растительностью с противоестественно зелеными листьями. Меловая фабрика на другой стороне автострады.
Озеро было странным и с виду неприятным. Поэтому мы ходили к нему чаще поздним вечером, чтобы испытать немного страха. И в большинстве случаев делали это по настоянию Эдуардо. Он говорил, что собирается стать писателем и делает заметки. На меня производило большое впечатление то, что все, что мы делали, и все, что мы видели, было ему для чего-то нужно. Конечно же, именно это и делало его тем, кем он был. Я был уверен, что человек он незаурядный. Мне часто хотелось спросить его, откуда он знает, что это так, но именно этого спрашивать было нельзя.
