Я ищу Эйлиена среди постоянных посетителей рощи, а Одиссей тем временем носится между деревьев и в высшей степени счастлив. Собакам надлежит бегать, а нам – целоваться.

Домой мы возвращаемся около девяти часов вечера. Пролетело почти четыре часа, а я и не заметил. Так что я ускоряю шаг и надеюсь, что Серафим не заметил, что Одиссея не было дома, ибо при его состоянии психики он был бы крайне обеспокоен. Мы являемся с высунутыми языками. Я открываю дверь, и Одиссей начинает беспокоиться. Лает. Я зажигаю фонарь и несколько свечей. Одиссей смотрит на меня, навострив уши. Я не знаю, что он хочет этим сказать, и направляюсь к дверце люка. Открываю ее и велю Одиссею спускаться. Он мгновенно пробегает лабиринт, я следую за ним и уже не сбиваюсь с пути, пока не вхожу в яркий свет свечей.

Я удивлен. Говорю Одиссею, чтобы он сидел на месте. В такой маленькой комнате сразу видно, что здесь есть, а чего нет. На полу валяется портативный магнитофон, но Серафима нет, что приводит меня в слегка нервозное состояние. Я гашу свечи, хотя, возможно, делать этого не следовало бы, но я воспитан на беседах о противопожарных мерах, которые с нами проводились в начальной и средней школе. Вообще-то если ты способен научиться чему-нибудь, то это значит, что ты можешь научиться чему угодно. Не только тому, как избежать пожара или как следует вести себя в приличном обществе, но и жестокости, и дурным манерам, потому что никто не рождается с уже готовыми знаниями ни того, ни другого. Я удираю по лабиринту вслед за Одиссеем.

– Пахнет табаком, правда, Одиссей?

Дыма нет, но пахнет одеждой курильщика. Сквозь благоухание горной свежести, которое мне удалось навести в этом доме, пробивается зловоние, которого его носитель сам чувствовать не мог. И я увожу Одиссея с собой.

Как и следовало ожидать, моя мать пугается. Она отступает от собаки и говорит:

– Что здесь делает это животное? Я хочу, чтобы оно сейчас же ушло.

Одиссей ходит по разбросанным по полу журналам с описаниями интерьеров и пытается поднять один из них своей пастью.

– Ты хоть понимаешь, что он делает? Я не собираюсь терпеть это. Я должна работать, должна найти квартиру. Должна выйти замуж. Должна заботиться о своем единственном сыне. И кроме того, еще и мириться с пребыванием здесь собаки соседа. Соседа, который за столько лет так ни разу со мной и не поздоровался. Соседа, который так шумел, что не давал нам спать.

– Мама, собака останется здесь, поняла? Привыкай к ней.

– В таком случае, раз большой зал занимаете вы с собакой, я ухожу в свою комнату.

– По-моему, неплохая идея, – говорю я, помогая ей собрать журналы.

– Ужин на кухне, – говорит она.

– Наконец-то мы одни, – говорю я Одиссею.

Я заваливаюсь на диван, накрываюсь клетчатым пледом и зову собаку, чтобы она легла рядом.

– А теперь давай посмотрим хорошую картину. Ты знаешь, кто такой Орсон Уэллс?

Что я могу сделать для Серафима? Ничего. Я не знаю, что с ним случилось, а сейчас ночь. Я немного устал от прогулки по тропинке и по сосновой роще, а еще и от испуга, не обнаружив соседа в его убежище.

Сквозь окна видны небо и голубая полоска, обрамляющая темноту.

Я сплю до утра следующего дня. И благоразумно вывожу собаку в сад еще до того, как мать сойдет вниз. Когда она спускается, Одиссей рассматривает ее, прижав нос к стеклу.

– Этот пес все еще здесь?

– Ему больше некуда идти, он остался один.

– А его хозяин?

– Я не знаю, куда он ушел.

– А почему ты не заботишься о матери так, как о своем соседе?

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Хочу, чтобы ты пошел со мной в клинику. Меня беспокоит твое будущее.

– Да ладно тебе. Куда торопиться? Ты еще не вышла замуж.

– Ты что, собираешься ждать, пока я не выйду замуж, чтобы приступить к работе?

– Не дави на меня, пожалуйста.

Мать уходит, хлопнув дверью. Через час явится домработница, назовет меня бездельником и скажет: «Либо я, либо собака». Хотелось бы знать, вернулся ли Серафим и было ли еще какое-нибудь движение в его доме, но я предпочитаю поспать до тех пор, пока не послышатся звонкие голоса ребятишек, направляющихся в школу. Этим созданиям следует платить зарплату. Они раньше всех встают и больше всех работают в этом самом ленивом поселке в мире. Потом появится наша домработница. Потом пойдут кассирши из «Ипера». А уж потом появится войско садовников, которые бродят по городским садам и всегда с бутербродом в руках. И за ними войско сотрудников и посетителей спортивного комплекса, великих потребителей кофе в кафетерии. Выбирая между клиникой и спортивным комплексом, я отдаю предпочтение спортивному комплексу. Я к нему привык. Делать отметки в карточках мне кажется достойным занятием. Почему я не могу провести жизнь, отмечая карточки и мечтая о короткометражном фильме, а по уик-эндам встречаться с Ю в квартире Эду? Почему так настойчиво пробивает себе путь безразличие, то, которого по-настоящему ты не желаешь?

К вечеру, когда мать возвращается с работы, готовая принять энную дозу того, что позволит ей снять с себя груз постоянных смен настроения, я беру автомобиль и подъезжаю к квартире Эду. Иду туда в надежде увидеться с Ю. Это такая большая надежда, от которой расширяются небеса, растворяется тьма и разверзается глубина. Из глубины льется свет, льется волнами, одна за другой. Свет освещает путь, улицу, на которой я паркую машину, и портик, через который я попадаю в лабиринт дверей, ведущий к квартире номер сто двадцать один. Мной одолевает страх, что Ю испарилась, или что, открыв дверь, я увижу там семейство, которое живет в этой квартире, или что ключ не подойдет к замку.

И в очередной раз ничего такого не происходит. Квартира пуста, холодна и находится совсем в ином мире, в каком-то месте вселенной, в которое только нам с Ю дано входить, но не вечно; только открыв глаза, мы продолжаем ясно видеть, как вырисовывается этот путь и его конец. Только сладкий с примесью горечи запах ее тела свидетельствует о том, что она была здесь. Была в ванной комнате. Заходила в спальню, ложилась на кровать. Потом довольно долго сидела на диване. Прямо передо мной, прислоненный к стеллажу, лежит конверт. Конверт печально белый.

Нет необходимости вскрывать его, чтобы узнать о том, что там написано. Там наверняка говорится, что она должна возвратиться на Тайвань со своим мужем к своей красивой жизни. Говорится, что я могу писать ей и навестить ее и что я буду ее самым важным гостем. Говорится, что она меня любит и просит прощения.

Я кладу письмо в карман на тот случай, если когда-нибудь решусь прочитать его. Открываю шкафы и рассматриваю в последний раз костюмы и обувь Эдуардо. На кухне царит порядок. Поправляю полотенца на вешалке для полотенец. Если хорошенько подумать, то ничего трагического не случилось. Я потерял из вида Эдуардо, подобно тому, как мы теряем из вида удаляющегося от нас человека, хотя мы не переставая смотрим на него. Люди исчезают, либо завернув за угол, либо спустившись под откос.

Одиссей израсходовал всю свою энергию на вчерашние субботние пробежки. Я открываю ему дверь, ведущую в сад, и он приветствует меня, виляя хвостом, но не прыгает и не пытается пробежаться. Он пересекает большой зал усталым шагом и обнюхивает домашние туфли матери. Он явно постарел.

Мать смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Я хочу, чтобы ты на следующей неделе начал ходить в клинику, – говорит она и добавляет: – Потому что, если у меня все пойдет хорошо, я смогу оплатить расходы на твое обучение профессии одонтолога и ты сможешь занять место Ибарры, когда тот выйдет на пенсию. Не так плохо, как ты думаешь? Он хочет, чтобы мы поженились через месяц.

– Одиссей, ты совсем изможден, правда? – говорю я собаке.

– Ему нужно сделать в саду конуру, – говорит печально мать.

– Все образумится, – отвечаю я ей. – Мир полон проблем, но он также полон и решений. Мне предложили работу в спортивном комплексе.