– Столько всего случилось, – заговорил я.

Эйлиен посмотрел на меня сверху вниз и похлопал по плечу.

– Ты никогда не поднимался на Нидо? – спросил он, показывая на самую близкую к нам гору.

Я отрицательно покачал головой.

– Высота отменная. Прочищает глаза, легкие и открывает перспективу.

Что он хотел этим сказать? Разговаривал со мной в поэтическом ключе? Ни за что на свете я бы не хотел дойти до Нидо и подняться на нее. Может, я решился бы на это с Эду, чтобы посмотреть, как он мучается, потеет и сжимает зубы. Но в одиночку… Mне даже думать об этом не хотелось. Я никогда не предпринимал бесполезных усилий. И мне казалось, что Эйлиен тоже.

– А ты поднимался?

Он отрицательно покачал головой:

– Если бы я был таким молодым, как ты, то поднялся бы.

– Но раз ты этого не сделал раньше, зачем делать теперь?

– Потому что я переживаю период тоски. Тоски по поводу того, что не сделал этого. Сейчас мне хотелось бы забраться на какую-нибудь гору вроде этой и стать более честолюбивым, и любить так, как я раньше любить не умел.

– То, что ты говоришь, очень печально, – сказал я, – потому что это означает, что я сейчас не хочу того, что могу сделать, и захочу этого потом.

– Когда это будет трудно и почти невыполнимо. Мы безрассудно теряем способность желать. Вот сейчас я не могу мечтать, а следовательно, и исполнять свои мечты, которые меня изменят к семидесяти годам.

– Но если ты исполнишь их сейчас, то лишишься их в будущем, – сказал я ему. – Они уже не будут мечтами.

– О чем и речь. О том, чтобы мечтать как можно меньше. Потому что мечты, хотя кажется, что это не так, на самом деле связаны больше с прошлым, чем с будущим, особенно если ты прожил уже достаточно долго. Мечтай сейчас. Сейчас самое время. Для тебя они пока не опасны.

Я поискал в своей памяти какую-нибудь мечту и не нашел ничего, кроме мечты о Тане.

– У меня была только одна, – сказал я.

– Горькая?

Я ответил положительно, обрадовавшись, что через несколько лет смогу обойтись без нее.

– Странно, – сказал Эйлиен, – ничто не является поистине важным, пока не поселится в памяти.

Память должна быть чем-то вроде бога, который находится у нас в голове и дает нам возможность бросить взгляд на самих себя как бы со стороны. Этот бог видел, как я вместе с матерью пересекаю мрачный и холодный пустырь, направляясь в слабо освещенную по вечерам Соко-Минерву. Видел, как я, болтая не достающими до пола ногами, ем гамбургер, а мать разговаривает с хозяйкой заведения. И видел конкретное ощущение того времени, состоявшее в том, что они, я, все, кто был там, и те, кто вел машины по шоссе, и те, кто спал дома, – все мы как бы кружились в том, чего на самом деле нет.

В этот момент, надежно защищенный темнотой, я решился задать ему вопрос, не считает ли он, что в любви желательна некоторая агрессивность.

– Хотелось бы знать, – сказал я, – нравится ли женщине, когда ты ее прижимаешь к стене, рвешь на ней блузку, с самого начала нахально прижимаешься всем телом к ее телу, зубами к зубам, губами к губам, языком к языку… Ну, ты меня понимаешь. Или лучше начать искать близости с ней с легких поцелуев в губы и ласкового поглаживания волос?

– Слушай меня внимательно. Шаблонные приемы ошибочны. Тот, кто относится ко всем женщинам одинаково, обречен на провал. Подожди, пока она тебя не спровоцирует. Плыви по воле волн. Вступай в игру. Пользуйся сполна тем, что имеешь, даже если это и не соответствует тому, что ты ожидал. Будь изобретателен. Каждый жест, каждый взгляд, каждый ответ самым чудесным образом поведет тебя к ней. Думай о том, что любая часть ее тела и любой аспект ее духа интересны, не ограничивай себя. Наоборот, это должно происходить так, словно ты, войдя в джунгли, остаешься все время под одной кокосовой пальмой, не продвигаясь дальше. Не торопись. Время не имеет значения. Это первое, что я всегда говорю: время должно оставаться вне любви. И, самое главное, помни, что это нечто такое, что делается ради удовольствия, а если это не так, лучше этого не делать.

– Все это мне кажется таким общим, таким туманным.

– Сосредоточь внимание на ком-то конкретном, – посоветовал он.

И я сосредоточил внимание на Тане в беседке. Было холодно, и луна была чудесная – холодная и большая, а мое сердце колотилось так, словно я собирался прыгнуть с парашютной вышки. И было почти невозможно не обнять ее, что я и сделал. Мне хотелось вообразить себе, как поступил бы гангстер в подобной же ситуации, в дверях которого, по словам Эйлиена, следовало оставить время. У Эйлиена всегда были в запасе округлые фразы, вроде этой – о времени, о том, что время следует оставлять вне любви, фразы, которые больше всего нравились его слушателям.

– Вижу, тебе есть о ком подумать. Поэтому давай распрощаемся.

Я уже почти решился взять Уго на ночлег к себе домой. Но было лучше оставить все как есть: Уго в своем доме, а я – в своем. Домработница в халате с розовыми полосами и белым воротником, что являлось отличительным признаком прислуги, пропустила собаку и прощалась со мной несколько минут, махая рукой, как прощаются с людьми, отъезжающими на поезде или отплывающими на корабле, а я тем временем вернулся к своему обычному занятию. Медленно сбежал вниз с холма, а потом побежал все быстрее и быстрее, и по тому, как менялся у меня на глазах вид шифера на крышах и сам пустырь, я почувствовал, что дом Ветеринара начал медленно удаляться от меня, как по водам огромного океана.

Едва я успел открыть дверь своего дома, как по другую сторону забора послышался лай Одиссея, поскольку, как и мы, он воспринимал звуки в другом доме, как в своем. Мать принимала ванну. Я зажег фонари в саду и включил телевизор. Раздвинул стеклянные двери и посмотрел на небо. Было очень жалко, что я потерял столько времени. Но самую сильную боль доставляло сознание того, что я был таким человеком, которому предстояло терять его и впредь. Я не привык распоряжаться имеющимся временем и не знал, как это делать. Один мой одноклассник собирался в том году отправиться в Дублин работать официантом, чтобы как следует выучить английский язык. Когда он вернется, то будет знать английский, а я нет, я просто потеряю время. Я просил его держать меня в курсе, но не был убежден, что он будет это делать. Мать мне неоднократно наказывала: учись, ты должен что-то делать. Но что такое «что-то»? Звезда, стол, ужин, моя рука – все это «что-то». Когда я что-то сделаю, оно станет «чем-то». Но до этого оно не существует, его нет. В таком случае, чем должно быть это самое «что-то» и как сделать так, чтобы оно превратилось в реальность. «Чем-то» мог быть как камушек в саду, так и Луна или Юпитер.

А почему бы мне не выучить китайский язык? Я никогда об этом никому ничего не говорил, но сам неоднократно предавался фантазиям на тему о том, что было бы хорошо этот язык знать. Теперь я понимал, что всегда мечтал о том, чтобы выучить китайский. Когда я был еще маленьким, мы с мамой ходили в ресторанчик «Великая стена» обедать или ужинать, и было интересно знать, о чем разговаривают между собой официанты, которых порой бывало больше, чем посетителей. Это было единственное заведение, расположенное не в Ипере, не в Соко-Минерве, а просто в одном из шале, у входа в которое были воздвигнуты две большие позолоченные колонны с чем-то вроде пагоды над ними. И хотя в солнечные дни они казались отлитыми из чистого золота, я предпочитал ходить туда вечером, когда вход освещался бледным светом китайского фонарика, а дверь открывала Вей Пин, дочка хозяина. Она улыбалась нам раскосыми глазками и припухлыми губками. А ее тело отливало перламутром. Она всегда была одета в шелковый, похожий на пижаму китайский костюм с широкими шароварами и вышитым на блузке драконом. Иссиня-черные волосы были зачесаны назад. Она сопровождала нас до нашего столика под перезвон стеклянных палочек. Мы имели обыкновение садиться в углу в свете красного фонарика и, как обычно, заказывали кукурузный суп с цыпленком, жареных креветок, рис «три наслаждения» и жареный банан под медом.