Тогда же моему другу Эду, дом которого образовывал треугольник с Ипером и Соко-Минервой, иначе говоря, был третьей точкой треугольника, которым ограничивался мой мир, был поставлен диагноз сверходаренного ребенка, и он был приглашен в привилегированную школу, куда должен был ездить на автобусе и носить форму. Мы продолжали оставаться друзьями и партнерами по играм, может быть, потому, что у него был всего один друг, а именно я. Но мы уже перестали быть одинаковыми. Теперь в нем было нечто такое, скажем так, что принадлежало к миру моего отца, к тому миру, который не был моим, и это заставляло меня думать о том, что я нахожусь в невыгодном положении.

Ему же наш поселок никогда особенно не нравился, так же как и его матери, которая его просто ненавидела. Что же касается меня, то я вообще не думал, нравится мне он или уже перестал нравиться. Это был мир, созданный раньше меня. Его сооружения были для меня такими же предшественниками, как пирамиды Египта.

Признак перемен был четкий, резкий и не вызывал сомнений, это был старый белый халат моей матери с ее именем на кармане, распростертый на кровати. Доктор Ибарра принял ее обратно в качестве ассистента, секретарши и заведующей регистратурой. Я видел, как она аккуратно сложила халат и осторожно положила в большую сумку. Видел, как она вышла из дома рано утром, когда мы, бывало, ограничивались тем, что слушали, лежа в кроватях, как соседи заводят машины, покрытые снегом зимой или тонким слоем пыли летом, цветочной пыльцой – весной и опавшими листьями – осенью. Еще не наступило время дружного листопада, который накрывал поселок ирреальным ковром, когда послышались шаги матери, направлявшейся по мощенной плитами дорожке к решетчатой калитке, после чего раздалось тарахтение нашего автомобиля. Вместе с матерью уходил в прошлое и весь наш привычный уклад жизни. Уходили мои детство, отрочество и все то, что мне давалось даром. Я был подавлен.

Подумалось о двух существах одновременно – об Уго и об Эйлиене. В тот же день, когда мне пришла в голову эта мысль, я направился к дому Ветеринара. Я бежал в шортах и с полотенцем для обтирания пота, как в прошлом году. Но от прошлого уже ничего не осталось. Хотя то, что мне встречалось на пути, не изменилось, изменилась суть вещей. Впрочем, когда я взбежал на холм и увидел перед собой группу шале, черных сверху и белых со стороны фасадов, среди которых находилось и шале Ветеринара, я понял, что бегу по прошлому, по тому, что уже свершилось, бегу по мертвому телу. А там, вдали, среди деревьев, прятались воспоминания о том доме, к которому я бежал.

Несмотря на то что было время консультаций, калитка оставалась закрытой, и не было видно, как это бывало раньше, людей, которые входили бы и выходили с собаками и кошками. Ни звука. Что-то странное, тяжелое и непонятное отделяло дом от того, что делалось вокруг него, от того, что изменялось при свете, от шума существования. Его уже не было в этом мире, вечернее солнце не освещало его, казалось, он находился в другом времени. И я заметил, убедившись в этом позднее, что я и сам начинал покидать этот реальный мир.

Черная входная дверь открылась тяжело и медленно, и в ней появилась Марина, на ее лице лежала печать отсутствия. Словно Эду и Таня не только уехали сами, но увезли с собой и ее. Длинные волнистые волосы поблекли, как на старых фотографиях. Звякнул звонок, означавший, что калитка открыта, и я вошел, не закрывая ее за собой, чтобы показать, что не собираюсь задерживаться. Из глубины дома мне навстречу выскочил Уго.

– Дома никого нет, – сказала Марина, явно включая и саму себя в число отсутствующих.

– Ладно, хорошо. Я только хотел поприветствовать вас, – сказал я, полностью поглощенный собакой.

– Муж на охоте. Приедет ночью со всеми этими окровавленными и мертвыми существами. Я не понимаю, как можно быть ветеринаром и в то же самое время охотником. Ты это понимаешь?

Беседка находилась за домом, и я подумал о беседке и о том, что было достаточно обогнуть дом, чтобы попасть в нее. Но что это за беседка без Тани. Я спросил об Эду:

– В котором часу Эдуардо возвращается домой?

– Последнее время он вообще не возвращается. Я его не видела уже пятнадцать дней.

– Да уж, – сказал я, думая о том, что он и меня-то звал лишь для того, чтобы вместе пойти в город, и для того, чтобы потом я, как раньше, тащил его домой, потного и бледного, с волосами прилипшими к черепу, что придавало ему печальный вид. Конечно, теперь я ему не был нужен, потому что все еще принадлежал миру, который уже перестал быть его.

Марина пригласила меня войти в дом и посмотрела назад, в сторону коридора, в глубине которого проходили детство и отрочество ее детей, да и мои тоже. А также всех тех, кто рос вместе с деревьями, со строящимися торговыми центрами, когда наши познания расширялись подобно огню на убранных полях.

Мне хотелось погулять с Уго. «Привет Угито», – сказал я ему, почесывая голову. По агатовым глазам и розовому языку можно было судить, что пес буквально задыхается. Хвост вилял во все стороны, Уго, которому было уже довольно много лет, был единственным, кто не старел, возможно, потому что у него не было на это времени. Да и вкусы его не менялись. Он всегда хотел одного и того же, того, что делало его счастливым. Он будет единственным, кто умрет, не проделав всего пути к смерти.

Марина протянула мне поводок.

– Ему будет полезно прогуляться вне дома. Но у меня нет времени для этого. Теперь все лежит на моих плечах, понимаешь? Я отвечаю за дом, собаку, домработницу, за все, за все, понимаешь? Все на моих плечах.

Она никогда не называла прислугу «девушкой» или «слугой, живущей при доме». У нее хватало такта называть ее «домработницей». Такое владение языком восхищало меня.

Я закрыл калитку, и мы с Уго начали спускаться с холма к тропинке. Несмотря на то что он буквально бесновался, когда видел, как бегают другие собаки, или когда по воздуху пролетал мяч, мы продолжали идти шагом в направлении рощицы.

– Ты так никогда и не меняешься, да? – сказал я ему, обратив внимание на то, что все, что казалось нормальным, постепенно становилось мне странным образом чуждым, словно я отдалялся от всего этого подобно еще не изобретенному спутнику земли. Моя мать еще не вернулась от дантиста. Ни она, ни я никогда не говорили, что она на работе, всегда либо «у дантиста», либо «в клинике». А когда она, наконец, возвращалась, то валилась на диван и спрашивала, как идут дела, а я пожимал в ответ плечами. И думал о том, что через год-два ее мускулатура опять станет дряблой и она уже не будет выставлять напоказ ни мощные икры, ни упругие щеки. И мне было жаль мою мать в будущем, такую непохожую на то, что было в прошлом. Иногда приходящая домработница оставалась, чтобы подождать ее, а когда видела, как она возвращается из того, другого, мира, в который жизнь забросила ее против воли, обнимала ее и громко говорила, что приготовила большущий флан, [3]который мы можем съесть, когда будем смотреть по телевизору кино.

Отец иногда звонил мне по телефону и просил приехать к нему в студию повидаться. Но мысль о том, что отец, который, как я (видел в течение всей моей жизни), приезжал и уезжал всегда в костюме и при галстуке, живет не в квартире, занимающей целый этаж, и не в отдельном доме, а именно в студии, казалась мне экстравагантной, и ехать к нему не очень хотелось.

Я ожидал появления Эйлиена там, где он обычно играл со своей собакой. Земля становилась все темнее по мере того, как дорожка уходила дальше в гущу сосен, а небо поднималось немного выше.

– Это место обособляет человека, правда? – прозвучал внезапно голос Эйлиена у меня за спиной. Его немецкая овчарка и мой Уго смотрели друг на друга. Наступала ночь.

– Я надеялся, что встречусь с тобой, – сказал я ему.

Мои слова явно польстили ему. Судя по всему, он только что принял душ и надушился, так что местами его тело еще было влажным. Подумалось, что женщинам непременно захочется заняться любовью с таким чистым и дородным мужчиной, который к тому же знал сотни вещей, которые другие мужчины либо игнорировали, либо презирали. Никто из тех, кого я знал, не потрудился разработать такую теорию любви, как он, и никого из них не заботило то, что ощущалось, но оставалось невидимым. Не то чтобы я верил в подобное, но от этого вопрос не казался мне менее интересным, чем все остальное. Невозможно соперничать в какой бы то ни было области с человеком, который верит. Мы медленно пошли по рощице.