Все же Эдвард не очень-то весел в последнее время, поскольку обеспокоен ситуацией с торговлей в Европе. Если верить ему, Германия расширяет рынки, конкуренты терпят убытки, и Англии нужно выждать время.

Абсолютно не понимаю, что он имеет в виду (и не уверена, что он сам понимает), но чувствую, что он начинает говорить, как мой отец.

Не могу даже представить, что смогу забыть о том, что случилось в Мортмэйне, — и я думаю, что должна попытаться узнать, что случилось с Робин и другими детьми, хотя это и трудно, поскольку Эдвард не очень-то приветствует мои частые поездки в Уэльс-Марш. Но я сделаю все возможное.

Я никогда не забуду взгляд Флоя, когда он говорил о выборе между вратами слоновой кости и вратами простого рога. Конечно, он презирал меня за то, что я избрала врата слоновой кости. Но действительно ли это путь обманов и лжи? А как же долг перед другими людьми?

Эти дети — Робин, Энтони и другие — сделали выбор в тот день, хотя они и не знакомы с философской поэзией Вергилия. Не знала бы об этом и я, не будь Флоя, который меня так многому научил и так много открыл, как никто не мог бы сделать, и меньше всех — Эдвард.

Эти дети объясняли убийство человека, который похищал их друзей, самыми простыми словами. Они знали, что он — зло, они прекрасно знали, что он и такие, как он, делали, — и они покарали его, чтобы изгнать зло и спасти своих друзей. В этом была какая-то пугающая простота.

Но если бы я смогла провести Эдварда вновь и найти Робин и ее друзей! Я пройду все условности — благотворительные танцевальные вечера, обеды по две гинеи за человека, комитеты и заседания. Но мне не кажется, что они принесут Мортмэйну избавление от зол, и меня вновь посещают мысли о социальной революции, которая смягчила бы людскую жестокость.

Смогу я найти этих детей и помочь им или нет, я никогда не забуду их, как никогда не забуду Виолу и Соррел — дочерей Флоя: мускусная роза и лесной колокольчик, нашедшие свой последний приют на северолондонском кладбище, но чьи бесплотные призраки всегда останутся со мной.

Было уже почти семь часов вечера в понедельник, когда Анжелика проводила один из своих сеансов молниеносного преображения в крошечном офисе на верхнем этаже Блумсбери.

— Совсем нет времени пойти домой переодеться, и я думаю, блестящая идея держать здесь несколько платьев, как ты думаешь?

— Именно. — Симона склонилась над столом, колдуя над фотопленкой, рассматривая кадр за кадром.

— Ты ведь не останешься, Сим? Уже ведь так поздно.

— Я еще немного задержусь. Мне нужно поработать над этим. Или хотя бы определить, что с этим можно сделать. — Две неуловимые идеи стали связываться в ее мозгу, и если она не поймает их сегодня, то вообще потеряет. — Так что не закрывай дверь внизу, я запру се, когда буду уходить. И включу сигнализацию.

— Хорошо. Сегодня убирает миссис Уотнот, она приходит позже.

Галерея Торн не была открыта для публики по понедельникам, но если Симона отправлялась фотографировать — что Анжелика называла производственной практикой, — то она обычно появлялась здесь. Всегда было чем заняться; у Анжелики были административные дела, а Симона приходила работать со снимками или проявлять пленки. Теперь она частенько использовала цифровой фотоаппарат, но любила и старый добрый метод — снимать и проявлять в темной комнате. Это давало ей ощущение рукотворного создания собственного произведения.

С другой стороны комнаты Анжелика спросила:

— Можно посмотреть, что ты делаешь, или ты хочешь еще подержать это у себя?

— Ничего, если я пока подержу это у себя? — ответила Симона несколько резко, поскольку она не любила показывать свою работу в начале нового проекта.

— О'кей, — сказала Анжелика беззаботно. — Посмотри, не очень вульгарно, если не застегивать две пуговицы, или лучше одну застегнуть?

— Повернись, я посмотрю — да, две как-то… я бы оставила одну.

— Я тоже так думаю. — Анжелика застегнула одну из непослушных пуговиц и стала искать серьги в ящике своего стола.

— Куда ты идешь сегодня? А, в это место на Ганновер-стрит?

— Да, там очень даже неплохо. Но ты знаешь, я по-прежнему думаю, что именно тобой Гарри очень заинтересовался. Вы так долго разговаривали на открытии, разве нет?

— Просто о делах. — Симона скорее согласилась бы пройти казнь четвертованием, чем показать, что она также подумала, что Гарри Фитцглен интересуется ею. — Я не очень-то соответствовала обстановке и, если хочешь правду, не думаю, что справилась бы с ним. Он вызывает у меня какое-то тревожное чувство.

— Боже мой, не нужно никого бояться. А вот что действительно нужно — это немного стильности.

Анжелике легко так говорить. Она была отвратительно богата и, несмотря на скандалы и огромный круг знакомств, была неотразимо привлекательной, а ее шарма и стиля хватило бы на целый полк. Кроме того, Анжелике вряд ли приходилось иметь дело с темными и мрачными секретами, судя по тому, как она сообщала всем и каждому, что ее жизнь была открытой книгой, которую каждый мог прочесть.

Но никто не знал, что написано в душе у Симоны и того, что она сделала, и в этом была трудность при сближении с людьми, точнее, с мужчинами. Если сблизиться с мужчиной, можно расслабиться и выдать себя. Можно сделать это случайно, и понимание совершенной ошибки придет слишком поздно, а можно сделать это сознательно, желая рассказать ему о своей жизни и чувствах. Думая, «если ты любишь меня, тебе все равно, что я сделала или кем я была». До крайности глупо, а возможно, губительно.

Несколько раз, еще в университете, Симона оказывалась в такой ситуации, и ее охватывала паника каждый раз, когда она вдруг оказывалась почти готовой сделать такие губительные признания. Мир был судилищем, и лучше было не доверять никому, вот почему Симона разрывала отношения, если они становились слишком близкими. Ее стали считать холодной и даже чопорной — а один молодой человек обвинил ее в том, что она злоупотребляет своей сексуальной привлекательностью; но хотя эти обвинения были ненавистны, были слова и похуже. Уродец. Убийца.

Поэтому с таким выражением, как будто она ставит все точки над i, она твердо сказала:

— В любом случае я слишком занята, чтобы думать о мужчинах сейчас. Подготовка новой выставки…

— Какой вздор, дорогая, — сказала Анжелика, которую никто никогда не называл холодной и чопорной (и тем более использующей свою сексуальную привлекательность!). — Никто не может быть настолько занят.

Симона поднялась из-за стола, чтобы положить кофе в кофеварку.

— Я думаю, мы можем пригласить твоего журналиста на вторую выставку? — спросила она бесцеремонно. — Для рекламы.

— Он — не мой журналист. — Но кошачья улыбка быстро показалась и исчезла.

— Нет? Следы на спинке твоей кровати — дело жука-точильщика?

— Не знаю о жуках-точильщиках, но я хочу сказать, что этот твой высокомерный взгляд чертовски привлекателен. Как у Сиднея Картона [16]. Он хмуро бредет на эшафот, не заботясь ни о ком, и до него никому нет дела.

— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, — сказала Симона, которая на мгновение задумалась о том, кто же такой Сидней Картон, — несмотря на очки в роговой оправе, никто не мог ожидать, что Анжелика ориентируется в произведениях Чарльза Диккенса.

— Да, я не то чтобы любимица мужчин, секс-символ, но нельзя меня назвать и несведущей. Высокомерие хорошо сказывается в постели. Такая энергия.

Симона сказала:

— И знать не хочу.

На этот раз улыбка Анжелики сделала ее похожей на итальянскую мадонну, знающую тайну порока. Она сказала мягко, что есть вещи, о которых ты никому никогда не рассказываешь.

Вещи, о которых никому никогда не рассказываешь…