Прекращение дружбы обошлось без резкостей и взаимных выпадов, но обида осталась — во всяком случае, со стороны Горького. Ко второй половине 1925 года относится его дневниковая запись со следующей жесткой характеристикой Ходасевича:

«Странный человек. Умен, но есть в нем жалкая торопливость заявить о своем уме всему живущему, даже мухам. Талантливо, трогательно сочиняет очень хорошие стихи, весьма искусно соединяя в них Бодлера с Верленом. Но основным ремеслом своим сделал злое слово и весьма изощрился в этом. <…>

Убежден, что реальный мир ему, символисту по должности, враждебен и противен, но очень высоко ценит маленькие удобства и удовольствия мира сего.

Вне поисков цветов зла ум его ленив. В оценке людей и явлений жизни — беззаботен, тороплив, и часто беззаботность граничит у него с обывательским невежеством» [603].

Эта несправедливая, пристрастная характеристика человека, перед которым Горький еще недавно преклонялся, основана тем не менее на знании и понимании некоторых действительно уязвимых особенностей личности Ходасевича. Очень похожие вещи писал о Ходасевиче Андрей Белый, чья обида и злость тоже родились из перекипевшей «конкретной любви». Любовь самого Ходасевича к Белому при этом оставалась неизменной; в каком-то смысле, несмотря на злые слова, которые приходилось ему позднее говорить и писать, сохранялось у него и теплое чувство к Горькому.

Постепенно прерывается и эпистолярное общение со знакомыми в России. Их становится все меньше. В 1925 году умер Гершензон, в том же году пришел ложный слух о смерти Бориса Садовского. В 1925–1926 годах Ходасевич еще обменялся несколькими письмами с Борисом Диатроптовым, с Идой Наппельбаум и ее мужем Михаилом Фроманом, наконец, с Анной Ивановной, по-прежнему безденежной, больной и несчастной. 24 апреля 1925 года, сразу же по прибытии в Париж, он пишет ей: «Милая Анюта, меня угнетает твое нездоровье, но я совершенно беспомощен. Сейчас у меня в кармане 25 франков, т. е. меньше 2 ½ червонцев. Мне самому в Париже будет так трудно, что я и не знаю, как буду зарабатывать. Заработков нет никаких. <…> Однако буду посылать тебе книги, как обещал. Не думай, Бога ради, что я не хочу тебе помочь» [604]. Все же бывшая жена помнит и о литературных делах мужа, просит присылать стихи, поздравляет Владислава Фелициановича с юбилеем — двадцатилетием первой публикации. Но в следующем году Ходасевич уже не рискует писать Анне Ивановне от своего имени. Три последних письма посланы с чужого адреса и за подписью В. Медведев («мышь» должна была понять, кто это такой). Третье письмо для пущей конспирации вообще адресовано «Соне» (то есть Софье Бекетовой). Ходасевич по-прежнему, теперь уже под маской, проявляет заботу о бывшей жене, беспокоится о получении Анной Ивановной каких-то причитающихся ему денег «из Союза» (вероятно, старых гонораров), пытается переслать ей подарок («что-нибудь из обуви» — но оказывается, что «теперь у Вас такие пошлины, что послать невозможно» [605]). О «Вашем бывшем муже» В. Медведев пишет в третьем лице — и настойчиво дает понять не всегда понятливой Анне Ивановне: «По-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый. Если что нужно, пишите мне» [606]

Но и такая переписка заглохла: «занавес» становился все более непроницаемым. О дальнейшей судьбе друг друга бывшие супруги почти ничего не знали. О жизни Анны Ивановны Ходасевич и мы знаем мало. В начале 1930-х у нее был роман с каким-то человеком намного ее моложе, которого через некоторое время арестовали и посадили. Эдгар Гренцион стал актером, детское имя Гаррик стало его сценическим псевдонимом [607]. Дважды он снимался в кино: в «Петре I» (1938, в роли Карла XII) и в «Героях Шипки» (1954). Умер он от рака предположительно в 1957 году. Анна Ивановна пережила сына, ее не стало в 1964 году. В последние годы жизни она подрабатывала, перепечатывая за деньги стихи Ходасевича с хранившихся у нее рукописей.

В Париже в 1925–1926 годах Ходасевич писал много — и главным образом не стихи.

«Для себя» он начал повесть и даже получил за нее аванс от «Современных записок». Судя по письмам автора знакомым и по фрагменту, напечатанному в «Возрождении» в 1931 году (14 апреля), этот замысел отпочковался от очерка о Брюсове; прототипами главных героев — писателя Гомборова, редактора журнала «Меркурий», и милой провинциалки Сонечки Мамоновой — были Валерий Брюсов и Надя Львова. Однако вокруг главного сюжета наслаивались боковые: Ходасевич задумал произведение, в котором отразились бы не только его воспоминания о символистском мире, но и существовавший в его сознании образ предвоенной России. Как будто он хотел бросить вызов Горькому, прозаику-реалисту, страстно мечтавшему написать за жизнь хотя бы одно по-настоящему хорошее стихотворение, да так и не написавшему, причем — на его же собственной территории:

«Человек хоронит отца, через погребальную контору Быстрова, за восемьдесят рублей — и все очень прилично. А через два года, когда приходится хоронить мать, тот же Быстров за такой же гроб, такие же свечи, дроги и прочее берет уже девяносто. Помилуйте, с какой стати? А с такой стати, что человек, ну, скажем, помощник податного инспектора Копылов, от похорон отца до похорон матери жил два года, нисколько не думая ни о Быстрове, ни об Александрове, даже едва замечая их просторные витрины, сияющие такою важною, такою непреходящею красотой гробов. А меж тем съезд пчеловодов поднял цены на воск, и оттого вздорожали свечи; вздорожала парча, вздорожали шнуры и кисти, потому что с канительницами нет никакого сладу; овес — и тот вздорожал» [608].

Все это очень мало походит на прозу поэта — очень обстоятельно, солидно, с обязательной темой «маленького человека». Неудивительно, что работа не была доведена до конца: она противоречила писательской органике Ходасевича.

Для заработка он писал статьи в «Последние новости», «Современные записки», но особенно часто — в «Дни», которые с сентября 1925 года переехали в Париж и приняли Владислава Фелициановича в число своих постоянных сотрудников. Всего за два года в русских изданиях было напечатано около тридцати пяти его статей — и под своим именем, и за подписями Ф. Маслов, Ф. М., Г. Р. Писать приходилось на самые разные темы: о подложности завещания патриарха Тихона; о воспоминаниях охранников Ленина в Горках; о записках немца-опричника, посвященных Москве времен Ивана Грозного; по поводу обвинений в коррупции, выдвигавшихся против Льва Каменева и его жены в связи со сбором средств в помощь голодающим в 1921 году, и предполагаемого уничтожения свидетелей их махинаций; об авторстве стихотворения, приписывавшегося одной из дочерей Николая II…

Из этих разномастных публикаций наибольший интерес представляет, пожалуй, фельетон «Чужие слова» (Дни. 1925. № 804. 14 сентября), в котором Ф. Маслов проявляет неожиданный талант тонкого наблюдателя-абсурдиста, фиксируя пленительную бессмыслицу и пошлость обывательской болтовни и в то же время обаятельный гротеск уличной парижской жизни:

«На Плас Пигаль. Светает. Кое-где еще слышна музыка. На тротуарах — запоздалые проститутки. Несколько негров расходятся по домам. У подъездов стоят цинковые ящики с мусором. В одном, поверх всякой дряни, лежит вчерашний букет, не вполне увядший. Негр подходит, роется, отрывает красную розу, продевает ее в петлицу и идет дальше».

Но разумеется, главный интерес представляют статьи литературного содержания. Программный характер носит статья «Там или здесь?», напечатанная в «Днях» за 18 сентября (№ 808). В первый раз Ходасевич пытается определить для себя соотношение «здешней» (эмигрантской) и «тамошней» (советской) литератур; к этой теме он еще не раз вернется. Сейчас он пытается занять позицию «среднюю», объективную.