Дом Мауриных десятки лет стоял полною чашей на главной улице родного города, ещё издали привлекая внимание и величиной своей, и прекрасным садом, его окружавшим. В прежние годы привлекал он также и оживлением своим, вечной весёлостью своих многочисленных обитателей; но в последнее время старушка хозяйка его угомонилась, и он редко блистал светом окон в обоих этажах своего нарядного фасада.
В эту холодную весеннюю ночь, однако, дом ярко был освещён с парадного подъезда: по случаю приезда гостей, сестры и двух племянниц, Александра Владимировна Маурина приготовила парадные разговения. От обедни к ней ждали многих приглашённых; в верхнем этаже, в парадных покоях, накрыт был богатый стол, отягчённый бабами и всякими явствами; но нижний этаж, отданный в распоряжение Анны Владимировны и дочерей её, пока был тёмен и тих…
Тихо-то в доме всюду было; даже прислуга и та вся почти ушла по церквам встречать Светлый праздник, кто молитвой, а кто и болтовнёй да пересудами над охраняемыми куличами. Во всём доме оставались один лакей в передней, старая экономка, да горничная приезжих, специально оставленная ради услуг Екатерине Алексеевне, упорно не желавшей идти к утрене. Арданина, едва оставшись одна, поспешила разрешить этой женщине идти, куда угодно, – наверх ли болтать с экономкой, или совсем из дому. Ей это было совершенно безразлично, лишь бы её никто не тревожил в эту тяжкую для неё ночь. Прощаясь с матерью, она постаралась её успокоить своим наружным спокойствием; она прикинулась хладнокровной, усталой, уверила всех, что тотчас же ляжет спать, а к их возвращению из церкви встанет, выспавшись, бодрая и готовая разговляться с аппетитом…
Она и в самом деле готова была так сделать, да как-то не пришлось! Что за толк ложиться в постель чувствуя, что не заснёшь? Сна не было и в помине у молодой женщины, мучимой воспоминаниями, бурными чувствами, тревожными вопросами… Екатерина Алексеевна ходила по комнатам нижнего этажа долго, до устали. Сначала она прислушивалась к шуму на улицах, к радостной праздничной суете, долетавшей извне, к быстрым шагам спешивших в храмы, к стуку экипажей, изредка гремевших всё в одном направлении, к собору, куда поехали и её домашние. Собор стоял довольно далеко, над рекою; Арданиной он был хорошо знаком, она могла представить себе ясно всех, кто там был теперь, всё, что в нём происходило. Она и представляла, не намеренно, а невольно представляла, обращаясь мыслью к матери, к близким своим, весь свет, всё ликование, которое готовилось и там, и в десятках других церквей вокруг неё, – в богатых и бедных храмах по всей земле русской, в сотнях тысяч христианских собраний по всему лицу мира, в эту торжественную, светлую ночь.
Да! Она была светла и радостна для многих, – но не для неё! Не для таких, как она, – Богом отверженных! Отверженных?.. За что?.. Она ль не была верующей?.. Она ль, как сказано в Писании, с детской верой в милость Божию, не обращалась к Нему, как к любящему, милостивому, всемогущему Отцу, твёрдо убеждённая, что Он заранее знает, что ей нужно, о чём она молит, и не подаст ей камня вместо хлеба, скорпия – вместо яйца!.. О чём она молила Бога? Не о чуде из ряда вон! Она молила Бога лишь сотворить для неё то, что Он, – без мольбы, – зауряд творит для многих, для всех: сохранить её дитя, её дорогую, страдавшую, болевшую крошку, – единственное утешение её, единственную надежду!.. Вот, ровно год. Точно так же всё вокруг неё ликовало. Большой город весь в свете и радостном настроении готовился встретить великий праздник Воскресения. Вот так же стояла она у окна и прислушивалась к первому, торжественному удару колокола в Исаакиевском соборе, как сейчас слышала первый соборный звон, возвестивший и здесь начало воскресного служения окрестным церквам. Только там он был несравненно громче, величественней и торжественней! Как гром Божьего слова, как истинный благовест во спасение и в жизнь, и в ликование исполнившегося обетования: «Просите и дастся вам!» – отдался он в её сердце, переполненном верой, надеждой, любовью!.. Над столицей вспыхнул отблеск мгновенно осветившихся храмов; разнёсся радостный гул трезвона, спеха, весёлой суеты. А в их доме была тишина, царила скорбь болезни и печали; но она не верила их продолжительности! Она себя настроила на уверенность в милости Божией: в её сердце также горел свет веры, радость упования «на несомненную, верную» помощь воскресшего Христа… Она упала на колени пред киотом, горевшим в ярком свете лампады; она поверглась ниц перед изображением «воскресшего и всё воскресившего» и молилась Ему: «Боже! Милостив буди мне, грешной! Боже! Ты взял у меня сыновей моих! Ты дал мне великую скорбь жизненной с ними разлуки! Боже, верую, что есть жизнь вечная, воскресение из мёртвых в будущей жизни… Но Ты, Богочеловек, знающий скорби людские! Ты, воскресивший Лазаря, воскресивший дочь Иаира, воскресивший единого сына молившей Тебя матери, Господи, яви и мне Твоё милосердие! Воскреси и мою болящую дочь!.. В этот великий час Твоего возвращения к жизни, – возврати и ей, и мне вместе с нею – жизнь, здоровье, счастье!.. О, Боже, Христос всемилостивый и всемогущий! Знаю, что Ты слышишь меня! Знаю, что видишь и скорбь мою, и на Тебя Единого уповаю! Знаю, что поможешь дочери моей, спасёшь её, оживишь!..»
И с этими последними словами, слыша, что кто-то идёт, она встала, отёрла слёзы, готовясь идти к болевшей малютке, готовясь увидеть её спокойно спящей, готовясь сейчас благодарить Бога за её выздоровление и… на пороге увидела свою мать…
Старушка, вся в слезах, протягивала ей руки, она услышала печальный голос её:
– Не ходи туда, милая! Лучше здесь, вместе, помолимся о нашем ангеле, отлетевшем от нас в жизнь вечную.
Она сначала не поняла, не хотела, не могла понять матери! В жизнь вечную?.. Какое дело им до той, вечной жизни, когда её девочка должна ожить к жизни земной!
– Она не может ожить! Она умерла! – повторяли ей…
И точно: дочь её умерла, в те самые минуты, как она так свято веровала, что она выздоровеет… Что ж это значит?.. Зачем же этот обман?.. «По вере вашей дастся вам»…. «Толцыте – и отверзется»… Обрывки мыслей бушевали в её мозгу, негодующие бурные сомнения терзали её с такой неулегающейся силой, что она думала, что не выдержит, заболеет. Она желала болезни, забытья! Но они не дались ей… Она не заболела телом к облегчению своих нравственных страданий, нет! Вот год, что она болела ими и не находила ответов на жгучие сомнения, на скорбные вопросы: надо ли верить? Надо ли надеяться? Надо ли ждать разрешения печалей, воздаяния за терпение, за упование, наперекор рассудку?.. Она считала теперь упование и надежду – добродетелями, противоречащими здравому смыслу… Она не могла с тех пор молиться, – не могла без внутреннего содрогания видеть икон, освещённых лампадой, слышать служения в храмах церковного пения… Они возмущали её, казались лицемерием, ложью. Прежнюю свою спокойную, светлую веру она считала обманом чувств, увлечениями восторженного легковерия… Верить! Слепо верить, когда всё вокруг человека так беспощадно, так очевидно опровергает все иллюзии людские, так убивает всякую возможность надежды и веры!.. Ребёнок малый и тот видит всю нелепость человеческих самообольщений.
Катерина Алексеевна устала ходить по сумрачным, еле освещённым комнатам. Она подошла к стеклянной двери на балконе, посмотрела на палисадник, отделявший дом от улицы, и опустилась в мягкое кресло…
За стеной пробило два часа.
«Уж поздно ложиться! Дождусь их!» – подумала она.
Задумчиво стала она всматриваться в светлую ночь за окнами. Рамы уже были вынуты; балконная дверь отворялась свободно. За нею безлистные деревья ясно вырезались на чистом небе, освещённом луной в последней четверти и мигавшими там и сям звёздами. Палисадник выходил не на главную улицу, – та шла с боку, вдоль подъезда и большого сада, а здесь проходил пустынный переулок, на котором и днём мало было движения. Арданина приложила руку к голове, – она у неё с утра болела…
«Пройтись разве?.. Может, полегчает на свежем воздухе?» – подумала она и встала, чтобы надеть тёплую шаль.
