Когда они прибыли в дом Тимиоса, там уже было полно народу. Гости тихо сидели в гостиной. Дверь им открыла юная девушка. Она провела их в дом — в удобный кирпичный дом. На стенах, не так давно освеженных белой краской, висели фотографии внуков, снимки, сделанные на свадьбах и крестинах, а также несколько памятных вещей о Греции: рельефная бронзовая гравюра с изображением Пантеона, небольшой эстамп с изображением черно-белой кошки, отдыхающей на белой террасе на фоне сапфировой синевы Эгейского моря, комболои — заморские четки с розоватыми бусинами размером с абрикос. Интерьер дома мало чем отличался от десятков греческих домов, в которых бывал Манолис, но ничто в нем не напоминало о Тимиосе, его давнем друге. В доме было много плюша, громоздких предметов мебели с вычурной обивкой; все фотографии были помещены в тяжелые позолоченные резные рамки. Тимиос всегда отличался простым, невзыскательным вкусом. А что ты ожидал увидеть? — пожурил себя Манолис. Убогое жилище холостяка? Это — дом дедушки. Юная девушка проводила их в гостиную.

Параскеви сидела между сестрами на длинном диване с высокой спинкой в стиле рококо. При виде Коулы и Манолиса она вскочила на ноги.

— Иди сюда, — велела она Коуле. — Иди сядь рядом со мной. — Одна из ее сестер послушно отодвинулась, освобождая место для гостьи.

Манолис и Танассис смущенно топтались перед телевизором.

— Афина, — распорядилась Параскеви. — Принеси стулья для своих дядьев.

Манолис, желая помочь девочке, двинулся следом за ней, но она отмахнулась от его услуг.

— Я сама.

Папули, думал он, во мне видят старика. Девочка вернулась из кухни с двумя стульями. Манолис и Танассис, поблагодарив ее, сели. Девочка устроилась на полу.

— Это моя внучка Афина.

— Ты дочь Стеллы или Джона? — спросила у девочки Коула.

— Стеллы, — ответила Афина и покраснела. По-гречески она изъяснялась не очень уверенно.

— Мы все были большими друзьями, — объяснила Параскеви, сжимая руку Коулы. — Очень хорошими друзьями. Что произошло? — обратилась она к Манолису. — Как случилось, что мы потеряли друг друга?

Эти вопросы снова и снова звучали в тот день. Гости прибывали, и Манолису казалось, будто он спустился в преисподнюю и бродит среди призраков. И сам он тоже был призраком. Что случилось? Где ты был? Где живешь? Твои дети женаты, замужем? Сколько у тебя внуков? Он встретил Янни Коркулоса, владевшего закусочной на Эррол-стрит. Встретил Ирини и Сотириса Волугосов. Коула работала с Ирини на текстильной фабрике в Коллингвуде, он — с Сотирисом на «Форде». Вечером того дня, когда пала хунта, они втроем — Тимиос, он и Сотирис — напились и отправились в бордель на Виктория-стрит. Напротив Манолиса в кресле сидел Эммануэль Цикидис. Его жена Пенелопа умерла два года назад, сообщил он Манолису, от «злой болезни» — от рака, поразившего сначала ее желудок, потом легкие. У нее так много всего вырезали, что перед смертью она походила на скелет. Рядом с Эммануэлем сидел Ставрос Маврояннис — спокойное благородное лицо, только располневшее. Волосы у него были густые и черные, как вороново крыло. Должно быть, он их красил. Его жена-австралийка стала абсолютно седой, но, в отличие от других женщин, находившихся в комнате, она и не думала это скрывать. Но она по-прежнему была красива. Когда они в молодости впервые увидели австралиек, те показались им богинями — высокие, стройные, белокурые, настоящие амазонки. Что стало с теми австралийками? Теперь они все толстые как коровы. Сандра все еще была грациозна, спину держала прямо. В семидесятых она удивила их всех, в совершенстве освоив греческий язык.

Поначалу беседа не клеилась: все сопереживали горю Параскеви. Спрашивали друг у друга о детях, о внуках, а потом умолкали, не зная, о чем еще можно говорить. Слишком много воды утекло с поры их далекой молодости. Дети, племянники и племянницы Параскеви заходили в гостиную, чтобы поприветствовать каждого нового гостя. Они были учтивы, подобающе печальны, но потом вновь удалялись на кухню, садились вокруг стола из полированного черного дерева и говорили о своем. Это все были молодые мужчины и женщины, смерть не дышала им в затылок, и потому они вскоре начинали шутить и смеяться. Внуки бегали во дворе: самые маленькие играли в прятки, постарше — в футбол. Афина со Стеллой время от времени приносили в гостиную кофе, чай, напитки, кешью и фисташки. Манолису хотелось выпить пива, но он знал, что на поминках неприлично просить столь нетраурный напиток. Поэтому он взял с подноса виски. Из кухни доносились голоса детей, по-английски обсуждавших какое-то путешествие. Один из племянников Параскеви недавно вместе с семьей вернулся из Вьетнама.

Катина, старшая сестра Параскеви, покачала головой.

— Я говорила им, что они сумасшедшие, — тихо сказала она. — Как можно было брать туда детей? — Она быстро стукнула себя в грудь и перекрестилась. — Болезни, нищета. Они не имели права увозить туда моих внуков.

Танассис громко фыркнул:

— Чепуха. Это красивая страна. Я был там в прошлом году.

Сотирис Волугос, откинувшись на стуле, подозрительно посмотрел на него:

— Разыгрываешь нас?

— Ничуть. Я туда ездил. Отличная еда, хорошие люди.

— И собаку ел? — хихикнула Катина.

Танассис покачал головой и рассмеялся:

— Катина, я ел собак в Афинах во время оккупации. Я ничего не имею против собачатины.

Женщины в ужасе заохали:

— Вы в самом деле ели собак во время войны?

Танассис неспешно кивнул, глядя на Афину:

— И не только собак… — Он издал неприятный звук, будто давился рвотой, чем шокировал всех, кто был в гостиной. — Я до сих пор просыпаюсь по ночам с мерзким вкусом змеи на языке. — Он повернулся к женщинам, сидевшим на диване: — Вьетнам — чудесная страна. Красивая. Я там десять дней жил, как король. Все дешево. Конечно, полно бедных. Но вьетнамцы — гордый народ. Я спускался в те катакомбы, где они прятались от американцев. Они жили, как крысы. Там до сих пор можно видеть следы американских бомбежек, уничтоживших целые деревни и города. Американцы душу из них вытрясли.

— А кому американцы не навредили? — ворчливо произнесла Параскеви. — Вон, смотрите, что они устроили на Ближнем Востоке. То же самое.

— Конечно, конечно, — отвечал Танассис. — Но вьетнамцам удалось победить, потому что они действовали сообща. В отличие от кретинов-арабов. Англичане сто лет назад посеяли меж ними рознь, но у них не хватает ума это понять. Если б они объединились, то весь мир бы смогли завоевать.

— Черта с два, — воскликнул Сотирис по-английски и продолжал по-гречески: — Америка никому не позволит завоевать мир. Они сами хотят рулить. Взорвут любого, кто попробует перейти им дорогу.

— Это придурок Горбачев во всем виноват. — Возбужденный Танассис чуть наклонился, достал из кармана рубашки сигареты.

Параскеви вскинула руку:

— На улицу.

— Сейчас, — Танассис катал сигарету в руке, — если б этот выродок не развалил Советский Союз, сейчас была бы страна, способная противостоять янки.

Эммануэль рассмеялся:

— Да будет тебе, Танассис, это уже история древнего мира, как Гомер и Троя. Бог с ними, с американцами. Пусть правят чем хотят, если им так нравится.

— Они не правят, а все разрушают… — Параскеви отстегнула вуаль, тряхнула головой. Волосы рассыпались по ее плечам. — И никто не смеет им перечить.

Эммануэль покачал головой:

— Неправда. Тот парень, араб, разбомбил ведь Нью-Йорк.

— Вот и молодец.

Катина нахмурилась:

— Параскеви, у тебя только что умер муж. Подумай, сколько вдов скорбящих осталось в Нью-Йорке.

Параскеви издала губами громкий хлюпающий звук, будто пукнула:

— Катина, ты серьезно? В мире столько страданий, а ты хочешь, чтоб я думала об американцах, будь они прокляты? Вот уж они бы повеселились, если б слышали это.

Завязался спор; напряженная атмосфера чопорной учтивости разрядилась. Афина подносила напитки, Манолис пил виски. Коула громко цокала языком, пытаясь перехватить его взгляд, но он ее игнорировал. Разговор с политики перешел на личную жизнь, только теперь они рассказывали о себе более откровенно, чем прежде. Вино и крепкий алкоголь развязали языки. Непринужденности также способствовало и погружение в прошлое: их вновь объединял дух товарищества, который они некогда так ценили, и только теперь, когда смерть друга вновь свела их всех вместе, они почувствовали, что им очень не хватало таких вот встреч, что они истосковались по дружескому общению. Они вновь заговорили о детях и внуках — как и все старики, отметил про себя Манолис, — но на этот раз мужчины делились своими разочарованиями, сетовали по поводу несбывшихся надежд. Рассказывали про разводы, ругали своих детей за лень, эгоизм или тупость. За то, что выбрали не ту профессию, женились не на тех, выходили замуж не за тех. Постоянно поднимались темы неуважения к старшим, наркомании и алкоголизма. Женщины — замкнутые, озабоченные — замолчали, слушая мужчин. Поначалу они отказывались признавать какие-либо сомнения относительно своих отпрысков, не участвовали в разговоре, лишь время от времени бросая предостережения своим мужьям. Заткнись, Сотири, Панайоти не виноват, что ему в жены досталась такая свинья. С Сэмми все в порядке, просто он еще не встретил хорошую девушку. Помолчи, Маноли, не надо валить все на Елизавету. Именно Сандра — разумеется, на это могла решиться только австралийка — вмешалась в разговор мужчин, встав возле Танассиса. Однако она не стала жаловаться на своих детей. Просто сказала, что порой ей туго приходится с Александрой, ведь не так-то легко растить ребенка-шизофреника.