В следующие выходные Параскеви с Тимиосом устроили очередную вечеринку. Манолис почти не разговаривал с Коулой, но глаз с нее не спускал. Она была не Софи Лорен, но вполне симпатична, а когда улыбалась, так и вовсе расцветала. И еще она была сильной личностью, обладала мужеством. Это было видно по тому, как она поет, как смело возражает, спорит с мужчинами. На следующей неделе на работе Манолис стал расспрашивать Тимиоса о ее семье.

— Ну, что тебе сказать? Насколько я знаю, они — порядочная, хорошая семья, из селения неподалеку от Янины, как и Параскеви. Не богаты, так ведь кто из нас богат? Здесь у нее только двоюродный брат. Хороший человек, из правых, но не фанатик. С ним можно спорить. Коула живет у него и его жены в Ричмонде… — Тимиос хитро улыбнулся: — Что, берешь ее в жены?

Что он ответил другу, прямо тогда, утром, на заводе? Старость — не радость. Есть случаи из далекого прошлого, которые он помнит ясно, во всех подробностях, более живо, чем события недельной давности. Ясно помнит, как пела Коула, как Тимиос играл на гитаре, помнит высокий викторианский потолок с нарядным орнаментом в доме друга. Но не может вспомнить, что ответил ему в тот день. Тогда ли он принял решение сделать предложение Коуле? Или через несколько дней после того разговора? Через несколько недель? Через несколько месяцев? Плохо, что он не может это вспомнить. Впрочем, какая разница? Через какое-то время после того разговора вместе с Тимиосом он пришел в дом двоюродного брата Коулы и попросил у него ее руки.

Воспоминания Коулы были сродни его собственным:

— Мы познакомились в доме Тимио и Параскеви.

Манолис кивнул, посмотрел на жену. Ее пухлые щеки опали, на газету медленно капали слезы. Он перегнулся и заключил ее руку в свою ладонь. Она улыбнулась ему, обозвала себя глупой старухой, но руки его не выпустила. Старение — неприятный процесс, мучительный, но у старости тоже есть свои преимущества. Когда ему шел пятый десяток и даже шестой, пожалуй, не проходило и дня, чтобы он не пожалел о том, что женился, обременил себя женой и детьми. Но старость заглушила мечты, смягчила желания, даже самые страстные и причудливые. Теперь ему было ясно, что Коула — хорошая супруга. Стойкая женщина. Много ли мужчин могут сказать такое о своих женах?

— Надо бы сходить на похороны.

Коула энергично кивнула. Ее кофе немного остыл, и она теперь пила его маленькими глоточками.

— Тебе с ним всегда было весело, да?

— Да, большой был шутник, — улыбнулся Манолис.

— Приятно будет повидаться с Параскеви.

— Да, вы были как сестры.

Коула громко фыркнула. Ее лицо сморщилось в презрительную усмешку.

— Ближе, чем сестры. Мои сестры меня забыли.

Манолис не отреагировал на ее слова. Он был не в настроении слушать подобную чепуху. Разумеется, родные ее не забыли. Просто они находились слишком далеко, у каждого из них была своя жизнь — семья, работа, дети, внуки, каждый переживал собственные потери и смерть близких. И они не могли поделиться с ней своими горестями и радостями. Океаны, полмира отделяли их от нее. Так уж сложилась судьба. Кого тут винить?

— Ни одна из них даже не потрудится поднять трубку телефона.

— Мария звонила на именины Адама.

Коула опять фыркнула:

— Не говори мне о ней. Она позвонила лишь для того, чтобы рассказать мне про то, как она отдыхала в Турции и Болгарии. Ей просто хотелось похвастаться, показать, какая она стала культурная. Тоже мне. Строит из себя европейку… — Коула допила кофе и со стуком поставила чашку на блюдце. — Пусть убираются ко всем чертям.

— Может, съездим к ним?

— Опять? Муж, ты чокнулся. Они бы хоть раз нас навестили. Я уже более сорока лет живу в этой забытой богом стране, и за это время ни одна сволочь не взяла на себя труд меня проведать. Ни один из них даже не подумал приехать на похороны брата. А мы зачем туда поедем? С какой стати? — Коула яростно затрясла головой. — Нет уж, Маноли, я отсюда ни ногой. Кто позаботится о внуках?

Чувствуя, как в нем закипает раздражение, он глянул на сад. Пришла пора сажать кормовые бобы. Мысли о земле, о природе успокоили его.

Но Коулу, опьяненную собственной оскорбленной гордостью и уверенностью в своей правоте, уже было не остановить.

— Кто присмотрит за малышами? — не унималась она.

— Их родители, — угрюмо ответил он.

Неожиданно зазвонил телефон. Он обрадовался, так как был не в настроении пререкаться. Коула кинулась к телефону, и Манолис решил воспользоваться случаем и поработать в саду. Со стоном он поднялся со стула. Чертовы ноги, ругался он, предатели. С трудом нагнувшись, он принялся копать грядки для бобов.

Вскоре вновь появилась Коула, остановилась в дверях:

— Рано еще их сажать.

Манолис продолжать копаться в земле, горстями опуская в почву сухие кормовые бобы.

— Это Эктора. Я сказала ему про Тимио. Он говорит, что не помнит его.

— Конечно, не помнит. — Стиснув зубы, Манолис медленно выпрямился. Отряхнул ладони. — Гектору было пять или шесть, когда мы уехали из Северного Мельбурна.

— Пожалуй, ты прав. Хотя помнишь, как Тимио всегда играл с ним, подбрасывал его вверх, а Эктора кулачком бил по потолку? Ему это нравилось.

— Что он хотел?

— Сегодня привезет детей на ужин. Индианка опять работает допоздна.

Его сын был женат на Айше почти пятнадцать лет, но Коула до сих пор редко называла невестку по имени.

— У этой женщины одна работа на уме, о семье вообще не думает.

А ты только и знаешь, что пилишь.

— А чем, по-твоему, она должна заниматься? У нее есть свои обязательства, профессия. Свой бизнес.

— Это и Гектора бизнес.

Манолис отвернулся от жены. Левую ногу пронзила боль. Он поморщился, чертыхнулся.

— Это ее бизнес. Гектор к нему не имеет отношения. Наш сын — государственный служащий, а жена его — деловая женщина. Оба хорошие работники. Оба преуспевают. Так что хватит ныть.

Коула поджала губы. Манолис прошел мимо нее. На веранде он снял свои садовые тапочки, побил их о бетон. В воздух полетели крупинки земли и мелкие камешки.

— Она отказывается идти на день рождения Гарри.

Манолис сел на ступеньках веранды и потер ступни. Посмотрел на небо. С севера медленно надвигались свинцовые тучи. Дождя не было уже несколько недель. Дай бог, скоро пойдет.

— Дура она, — заявила Коула. — Неблагодарная дура. Зачем нас позорит? Зачем позорит бедного Эктору?

Он не ответил ей. Огляделся, ища глазами кошку. Со вчерашнего ужина он приберег для нее несколько рыбных голов.

— Пенелопа, Пенелопа, — позвал он. — Кис-кис-кис.

Коула повысила голос:

— И чего он не женился на гречанке?

Это был не вопрос. Это было обычное брюзжание, которое он обречен был слушать до скончания своих дней. Он пропустит ее слова мимо ушей, не позволит, чтобы она втянула его в спор. Но он зачем-то поднял глаза. Недовольное лицо Коулы вызвало у него отвращение. Женская глупость порой просто невыносима.

— Зато твоя дочь вышла замуж за грека. И что, счастлива она? Этот грек ей всю жизнь поломал.

— Пошел к черту. — Рассерженная Коула презрительно показала ему кулак и отступила в дом. — Вечно ты защищаешь индианку, — упрекнула она мужа и захлопнула дверь.

Благословенный покой. Он услышал воркование голубей, шорох у забора. Пенелопа прыгнула в сад и затем подбежала к нему. Заурчала, когда он стал гладить ее по спине.

— Ну, как жизнь, моя красавица? — прошептал он. — Не слушай ту дуру в доме. Она с ума сошла.

Кошка замурлыкала. Не обращая внимания на боль, Манолис поднялся и пошел на кухню. Коула гремела посудой, готовя обед.

— Куда ты дела рыбьи головы?

Молчание.

— Коула, куда ты положила вчера рыбьи головы?

— Выбросила.

— Бог мой, жена, я же сказал, что хочу скормить их кошке.

— Меня тошнит от твоей кошки. Нужно от нее избавиться. Дети вечно лезут к ней. Еще заразу подцепят.

— Да эта кошка чище, чем они.

— И как только тебе не стыдно? О кошке ты думаешь больше, чем о внуках. — Яростно орудуя ножом — она нарезала огурец, — Коула в изумлении покачала головой: — Ты не человек. Буду утверждать это, пока не умру. Ты не человек.