Она не будет думать о Гекторе. Она не будет думать о Гекторе. Она уже жалела, что так быстро написала контрольную. Сто двадцать шесть, сто двадцать пять. Она продолжала вести обратный отсчет и, когда звонок наконец-то прозвенел, невольно вздрогнула. Де Сантис пошел по рядам, собирая тетради. Стулья загремели, все кинулись к двери. Дженна, надев наушники, искала какую-то музыку в своем МР3-плеере. Многие ученики проверяли свои мобильные телефоны или уже что-то кричали в них, пробираясь к выходу. Конни стояла у своей парты, не спеша убирала вещи в сумку. Ник не шевелился, смотрел на нее с грустной смущенной улыбкой на губах.

— Трудная была контрольная, — солгала она.

Он сцепил ладони на затылке и стал раскачиваться на стуле. На его белой школьной рубашке под мышками темнели пятна пота. Это зрелище ее покоробило.

— Пока.

Она перекинула сумку через плечо и пошла из класса.

Трамвай был набит школьниками — из ее школы, из школы для девочек, расположенной чуть дальше по дороге, из католической школы для мальчиков. Вдвоем с Ричи они пробрались сквозь толпу к аварийному выходу и сели на грязные ступеньки. Ричи, упершись локтями в спортивную сумку, лежавшую у него на коленях, напевал какую-то песню.

— Эй, педик. Заткнись.

Ричи мгновенно умолк и понурился над своей сумкой. Конни обернулась и пальцем погрозила Али. Его смуглое худощавое лицо расплылось в скабрезной ухмылке. Он похабно зачмокал, имитируя оральный секс.

— Подонок! — Она с отвращением отвернулась и громко добавила: — Ну и свинья.

Она услышала, как Али и его приятель Коста захохотали у нее за спиной, но сделала вид, будто ей нет до них дела.

Ричи, все еще уязвленный, вдруг выпрямился, подмигнул ей, склонился к ней и шепнул на ухо:

— Точно. Зато свинья чертовски сексуальная.

Его слова повергли ее в шок — ей всегда становилось неловко, когда он похотливо отзывался о парнях, — но она попыталась скрыть свое смущение:

— Ты так считаешь?

— А ты нет?

— Еще чего. — Она содрогнулась в притворном ужасе. — Омерзительный тип. — Она скривилась, изобразила рвотный позыв. Ричи захохотал, раскачиваясь взад-вперед. Его громкий смех разнесся по всему трамваю.

— Педик, ты ржешь, как лошадь.

Пожилая женщина, сидевшая за ними, кашлянула и что-то сердито сказала по-арабски. Али замолчал.

Конни обернулась и искоса посмотрела на него. И впрямь симпатичный, просто красавчик, подумала она. Кожа у него была гладкая, без прыщей и прочих изъянов — примет юношеского возраста. Густые курчавые волосы, черные, как вороново крыло, были коротко пострижены. Коста перехватил ее взгляд и шепнул что-то Али. Покраснев, Конни поспешила повернуться к Ричи.

— Что ты пел?

— Песню.

— Это ежу понятно. Какую?

— Джека Джонсона [61].

— Фу, гадость. И что у тебя за вкусы? Музыка тебе нравится такая же тупая, как и парни.

Она старалась сохранять невозмутимость, делала вид, будто недавняя выходка друга не задела ее. Хотя лучше б он ничего не говорил, по крайней мере, пока они еще в школе. Конечно, это их сплотило, сблизило, но, общаясь с ним, проводя с ним время, она не могла отрешиться от того факта, что он гомосексуалист. Даже когда они не касались этой темы, ее не покидало чувство неловкости, потому что его нетрадиционность проявлялась в каждом его телодвижении, в каждом слове, в интонациях… во всем. Она скучала по тому времени, когда она дружила просто с Ричи. Скучала по тому времени, когда воспринимала его просто как своего друга, а не как друга- гея. Интересно, терпимость — это черта наследственная? Если да, значит, это ее судьба: терпимость была свойственна обоим ее родителям. И разумеется, это хорошо. Хотя было бы лучше, если б время от времени она могла позволить себе быть нетерпимой, могла бы бросать в его сторону уничижительные реплики, как это делали все вокруг. Но она не могла, язык не поворачивался.

— Джек Джонсон — придурошный гей, — безжалостно произнесла она, когда они выходили из трамвая. И потом, мгновенно пожалев о своих словах, взяла его за руку, и они побежали на светофоре на Сент-Джордж-роуд. Все считают, что мы с тобой встречаемся, что у нас с тобой роман, думала она. Нет, я не хочу вспоминать Гектора. Не стану воображать, будто это Гектора я держу за руку.

Никогда не выходи замуж. Превратишься в зануду. Вместе с мамой она пекла шоколадный торт в тусклой маленькой кухоньке в Бирмингеме. Сколько она себя помнила, ее мама всегда пекла только шоколадный торт. Это был день ее рождения, ей исполнилось семь лет. В ту пору она решила, что мать говорила о своем браке. Конни тогда была еще совсем ребенком, и слова матери были лишены для нее всякого смысла. Лишь после ее смерти она поняла, что мать, по всей вероятности, имела в виду мужчину, в которого была влюблена. Сразу же после похорон отец открыл ей, что они переехали в Бирмингем потому, что ее мать полюбила женатого человека, пакистанца, который не хотел оставлять свою жену. Теперь, оглядываясь назад, Конни с уверенностью могла бы сказать, что в отношении собственного брака ее мать никогда не употребила бы слово «зануда». Были тысячи других эпитетов, которыми она могла бы описать свою супружескую жизнь: странная, ненормальная, раздражающая. Отец никогда не говорил ей, как звали любовника матери, но Конни была убеждена, что видела его. Ей вспоминался стройный мужчина с аккуратной бородкой, с величавой статью. Он носил костюмы и ездил на BMW, в который время от времени садилась ее мать. Он никогда не заходил к ним в дом, ее никогда с ним не знакомили. Очевидно, мать рассталась со своим любовником, потому что через год их семья вернулась в Лондон. Бирмингем — ужасная дыра, жаловался ее отец, и, пожалуй, он был прав. Хотя ему тоже нравились мужчины из Южной Азии, и, вероятно, он не так уж плохо проводил там время. Что касается ее самой, ей запомнилось только, что в Бирмингеме было жутко холодно зимой и что в местной школе, где она училась, было всего несколько белых девочек, в том числе она. Она даже выучила несколько слов и выражений на урду. И это все, что она вынесла из Бирмингема.

— Ты женишься на мне?

— Что за черт?

Ричи остановился как вкопанный и выпустил ее руку. Увидев выражение его лица, она рассмеялась и хлопнула его по плечу:

— А почему бы нет?

Высунув язык, он облизывал верхнюю губу, как всегда, когда о чем-то сосредоточенно думал. Иногда при этом вид у него был несколько заторможенный. И вдруг он просиял:

— Конечно.

— Здорово.

— Когда?

— Сначала вдоволь нагуляемся, поездим по свету.

— Договорились.

Придя домой, она накрошила печенье в кошачью миску. Лайза, мяукая, терлась у ее ног. Было еще светло, и Барта, рыскавшего в соседних дворах, не стоило ждать до темноты. Она включила компьютер, подсоединилась к программе «Мессенджер». Сделала математику, прикинула, что в Англии сейчас, должно быть, начало девятого утра. Возможно, Зара сидит в Интернете. Однако видны были только значки Дженны и Тины Коккочелли. Она быстро напечатала сообщение Заре и отправила его в киберпространство. Потом несколько минут пообщалась с девочками, но, услышав, как ее тетя открывает входную дверь, отключилась. Она вышла на кухню, где Таша, все еще с рюкзаком на плечах, потирала руки.

— Холодает. Скоро зима наступит.

— Пожалуй.

— Как дела в школе?

— Нормально.

— Много задали?

— Да нет. А что?

— Может, давай в кино сходим, поедим где-нибудь. Неохота готовить.

— Конечно.

Она смотрела на тетю. Таше пора было стричься, под глазами у нее темнели круги. Конни чмокнула ее в щеку:

— Ужин я сама могу приготовить.

— Нет, я хочу вывести тебя в свет. — Таша скинула рюкзак на кухонный стол и принялась просматривать почту.

— От кино не откажусь, Таша. Спасибо. — Поколебавшись, она выпалила: — Сегодня день рождения папы.