Но вечерний город добавил мне еще одну порцию хандры, и я поспешил в новое жилище. Дверь открыл ключом (он у меня уже был) и хотел было незаметным образом проскользнуть в каморку. Но не тут-то было: меня перехватила жена Собакевича, Нина Федоровна, стала зазывать на кухню отужинать с ними. Она производила впечатление миловидной и добродушной женщины: открытое лицо, спокойный рот, светлые глаза.
Две дочери Лапотковых сразу с интересом уставились на меня, как только я переступил порог кухни. Они пошли в отца: грузность, неповоротливость движений, широкие развороты плеч — все это делало их не очень-то привлекательными. Младшая, Ирина, девятиклассница, отличалась, правда, черными смешливыми глазами, да и носик у нее был помягче, а вот старшая, Валентина, — точный слепок отца: оловянность взгляда, аляповатая фундаментальность туловища.
Немного смущенный, я со всеми принялся за густую окрошку, потом на стол подали тушеную капусту с мясом — ели молча, покряхтывая и отдуваясь с тем особым наслаждением, свойственным людям, знающим толк в еде и почти всегда наедающимся до отвала.
Собакевич почти не поднимал глаз во время ужина, лишь седые брови поднимались и опускались в такт жевательным движениям мощных челюстей; жена раза два спрашивала его «подложить?», он молча подвигал ей тарелку. Лишь под чай Валентина поинтересовалась моей персоной: почему избрал именно Алешинск, на какой факультет буду поступать, какой у меня аттестат?
Я, удовлетворив ее интерес и поблагодарив за ужин, поспешил ретироваться. Что-то тягостное было в угрюмой насупленности хозяина, угодливой суете жены, искусственной связанности поведения за столом их дочерей.
Первую ночь на новом месте, вдалеке от дома, я спал крепко, без сновидений, и проснулся утром с тем приятным, радостным чувством, которое бывает у человека, начавшего новую жизнь.
В самом деле, все было внове, овеивалось приятным холодком спокойного расчетливого познания: консультации, встречи с преподавателями, куполообразные огромные аудитории, где первое время я чувствовал себя неуютно.
Вышло так, что на первом занятии подготовительных курсов я сел рядом с той девушкой, которая забыла какую-то справку. Познакомились мы сразу, очевидно, почувствовав друг к другу взаимную симпатию: когда я в первый раз обратился к ней с вопросом, то увидел на ее лице улыбку, она ответила четко и подробно.
У Маши Базулаевой, так звали девушку, была отличная память: даты, фамилии и имена она называла, не морща лоб, не закусывая губы в долгом раздумье, на консультациях она непременно выручала какого-нибудь сонного абитуриента, скисшего от простого вопроса… Я только одного никак не мог взять в толк: зачем она записалась на подготовительные курсы, если и так все знает прекрасно? Кстати, Маша этим никогда не бахвалилась, самоуверенность в ней начисто отсутствовала. Держалась скромно, почти всегда в сторонке от шумливых пестрых групп девчат. В некоторые моменты я чувствовал себя полным профаном: когда она начинала цитировать Ключевского или рассказывала о Татищеве… Я невольно тянулся к ней, выспрашивал про одно, про другое, и когда она, спокойно сцепив руки на коленке, приводила мне один факт за другим или сопоставляла разные точки зрения на одно и то же событие разных историков, часто и вовсе мне незнакомых, возникала мысль, что нечего и поступать, а надо забрать документы и катить домой.
Впадая иной раз в панику, я даже начинал всерьез подумывать: а не напроситься ли к Маше на дружескую совместную подготовку (чувствуя, что относится она ко мне весьма и весьма неплохо), но никак не мог побороть ложный стыд: вот, мол, напрашивается.
Я не любил обращаться к человеку, тем более малознакомому, с какой-то просьбой. Мне значительно легче и проще самому выполнить чью-нибудь просьбу, чем просить об одолжении. Обычно в таких случаях я, махнув рукой, говорил себе: а, ладно, обойдусь. Нет, дело здесь заключалось не в уязвленном самолюбии: мол, идти к кому-то на поклон… Очевидно, весь комплекс вырос на психологической неуверенности. Неуверенности в том, как к тебе относится тот или иной человек, в значимости собственной персоны и своих потребностей. Ну что тут такого страшного: подойти, спросить вежливо: «Маша, а не могли бы вы уделить мне часок вечером? Я что-то не уверен в собственных познаниях. Если вас это, конечно, не затруднит…» Что ответит, то и ответит. Так нет, надо стержень какой-то в себе сломать, чтобы вот так, просто, без комплекса…
Как-то вечером, когда настроение было ниже среднего и я попросту валялся на неприбранной раскладушке, ко мне вошла Валентина. Не раз приходилось сталкиваться с ней в прихожей, и я всегда в самый последний решающий момент делал ловкий поворот влево и вправо, чтобы не разбиться о ее каменный бюст.
— Зубрим? — спросила она, шмыгнув носом и загородив своими телесами весь узкий проход между моим ложем и стеной.
— Зубрим, — сквозь зубы, неохотно ответил я, думая, что вот только ее как раз и не хватало.
— А я вот не зубрила, — горделиво заметила Валентина, пренебрежительно сдвинув на край стола все мои учебники. — Хотя, сам понимаешь, в кооперативный просто так не проскочишь… Поддержка нужна. У тебя есть?
— Нет.
— Точняк или дурачка строишь?
— Да нет, нет, поэтому и зубрю, ты же видишь (легко мы с ней перешли на «ты»!).
— На авось, значит, — резюмировала Валентина и поискала взглядом место, где можно было бы присесть. Как хорошо, что у меня везде разбросаны тетради и книги!
— На авось, — сухо подтвердил я. — Только так.
— Ну, это у тебя шансов мало, — каменный бюст двинулся в мою сторону, и от волнения я даже чуть не свалился с раскладушки: расплющит ведь! — А хочешь, мы поддержку найдем? У меня есть знакомый, у которого…
— Ради Бога, не надо, — сморщился я и постарался зафиксировать свой взгляд на какой-либо одной точке Валиного лица.
— Ну и зря, денег ведь не надо, — глядя на меня с сочувственным снисхождением, проговорила Валентина, и ее колени, похожие на мячи, которыми играют регбисты, оказались рядом с моими ногами, но я быстрым маневром сдвинул их в сторону. — Ну смотри сам. Ты анекдот про абитуриента знаешь?
— Терпеть не могу анекдоты, — совершенно чистосердечно выпалил я. — У меня от них голова начинает болеть. Ужасно.
— Странный ты тип, — каменный бюст дал задний ход. — Наверное, не куришь и вино ни разу не пробовал? И девчонки нет? А на дискотеках-то бывал? Или и на это времени нет? — расправила Валентина могучие плечи.
Я представил себя рядом с ней на дискотеке, и мне чуть дурно не стало. На вопрос о девчонке я никак не прореагировал. Ей что за дело?
— Да, знаешь, как-то все недосуг до любовных приключений, — сказал я. — Сижу дома, никого не трогаю, примуса починяю…
— Какие примуса? — сделала большие глаза Валентина, и я убедился, что Булгакова она не читала.
— Как какие? Обыкновенные. Ты что, ни разу не видела, как починяют примуса?
— Шутишь, — наконец-то дошло до нее, и она издала хмыкающий смешок. — Кстати, такая рок-группа есть — «Примус». Знаешь?
Вот в таком духе наш разговор продолжался еще с полчаса. Я весь истомился, ожидая, когда Валентина отчалит на свою дискотеку. Может, мог бы и не дождаться, да тут заявился домой Собакевич. Услышав его сип, Валентина выскочила от меня с такой несвойственной ей прытью, что я перепугался за единственный стул, который она имела неосторожность зацепить.
В скором времени я на себе испытал крутой нрав Собакевича. В семье, как выяснилось, было два телевизора: цветной стоял в комнате, а черно-белый переносной — «Юность»— на кухне. Ведь интересы у всех разные… И вот в один из дней я решил посмотреть встречу академика Рыбакова со зрителями в Останкино. Попросил у Нины Федоровны разрешения взять к себе «Юность», потому что передача шла поздно. Она не возражала.
В одиннадцатом часу я преспокойно сидел у себя, старался запомнить афоризмы старого умного историка, как в дверь громыхнули кулаком.
