— А как утащишь? — также шепотом спрашиваю я. — Он большой.

— Придумаю что-нибудь…

На другой день Зойка появляется в школе со странно раздутым портфелем.

Мы с трудом обороняемся от любопытных мальчишек.

— Что у тебя там? Бомба? — ехидничает Бушуй.

— Угу. Бомба, — равнодушным голосом отзывается Зойка.

После уроков мы бежим в один из своих третьих дворов. Там есть закоулок, где никогда никого не бывает. По дороге я запасаюсь булыжником.

Есть у меня в портфеле и перочинный ножик, и пластмассовая чашечка — для кокосового напитка. На всякий случай я прихватила с собой кристаллики сахарина. А вдруг напиток окажется недостаточно сладким?

— Знаешь что? — говорит Зойка. — Давай еще Людку позовем, она в этом доме живет. А то как-то скучно вдвоем.

Я с ней не согласна, но возражать не решаюсь — все-таки это Зойкин орех. Мы выскакиваем на улицу и, приложив руки ко рту, орем во всю глотку:

— Людка!!! Людка!!!

Людка Сидоркина, веснушчатая болтушка, которая сидит на соседней с нами парте, высовывается из окошка.

— Тут я!

Еще миг — и она присоединяется к нам. Мы снова укрываемся в своем тайнике.

Уф-ф-ф! Что это была за работа! Сначала я несильно ударила орех своим булыжником. У него только отлетел в сторону один коричневый волосок. Еще раз — посильнее. Никакого эффекта. Потом попробовала Зойка. Потом — Людка.

Безрезультатно. Тогда мы стали колошматить его что есть мочи, пинать каблуками, ударять об асфальт… Проклятый кокос не поддавался. Людка предложила подняться к ней, на пятый этаж, и сбросить орех вниз. Так мы и сделали, выждав момент, когда поблизости не было прохожих. Но какой-то дальний прохожий все же увидал, как сверху летит что-то, похожее на фугаску, и в ужасе метнулся в подворотню. Орех откатился вниз по улице на полсотни метров, но остался целешенек.

— Подорвать его надо! — осеняет меня.

— А где мы достанем пороху? — резонно возражает Зойка.

— Крепкий орешек, крепкий орешек! — скалится Людка, и мне хочется ее стукнуть. Прощай мечты о пятистах граммах орехового масла и двухстах граммах орехового напитка!

Так и не удалось нам познать кокосовые тайны. Но нет худа без добра: Зойка водворила орех на место, в шкаф, а близорукая баба Ната так ничего и не узнала о его однодневной пропаже.

…В прошлом году я была в Ленинграде. Заходила к Зое. Мама ее, вышедшая на пенсию, как две капли воды стала похожа на бабу Нату. Баба Ната давно умерла. У Зойки двое детей: Анка и Митяй. Кокос лежит на том же самом месте, в том же шкафу, рядом с божками из камня.

— Ты знаешь, — смеется Зоя, — мои детки тоже пытались стащить и расколоть кокос. Думали, что я ничего не замечу.

Вот и лето!

Настоящее, жаркое лето. Сквозь каменные плиты тротуаров на улице Правды пробиваются острые хвостики травы. Баррикада в Свечном переулке зацвела золотистыми головками одуванчиков. Я уже пробовала одуванчики на вкус.

Жевала цветки, слизывала белое молочко, проступающее на изломе стебля-трубочки. Горьковато, конечно, но есть можно.

Наш огород в скверике взошел какой-то разнообразной буйной растительностью. Возникло намерение прополоть его, но у мамы с тетей Соней вышел спор: где турнепсовые всходы, а где — сорняки. Спорили долго, но так ни к чему и не пришли. Решили подождать до тех пор, пока турнепс не проявит себя более активно, так, чтобы его уже ни с чем нельзя было спутать.

Мне поручено время от времени поливать грядки. Мне нравится это дело.

Занятия в школе кончились, Зойки нету — она вместе со своей бабой Натой перебралась на летние месяцы в Озерки — не занятый немцами ближний ленинградский пригород. Зойкина мама позаботилась снять там дачу. Времени свободного у меня много. Встаю поздно, ем в столовке, где на завтрак стали давать котлетки из лебеды, а на обед отличные, остренькие щи из крапивы. А потом — броди, где хочешь, сама себе полная хозяйка. Взрослых целыми днями не бывает дома.

Я беру лейку, маленький коврик, сшитый мамой из старых фильдекосовых чулок, подаренных Зинаидой Павловной специально для этой цели, и отправляюсь в садик. Расстилаю коврик рядом с кирпичным лозунгом «Смерть фашистским оккупантам!» и ложусь загорать. Солнышко припекает, распекает, допекает… Я нежусь, задремываю… Удивительно: лежа здесь, среди грядок, я чувствую себя в наибольшей безопасности, чем где бы то ни было. Надо только, когда начинается обстрел, проделать следующее: лечь ничком, уткнуться лицом в нагретую землю, заткнуть уши пальцами, и обязательно твердить про себя какие-нибудь нелепые слова, вроде хотя бы вот этой считалки: Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике ба!..

И ни о чем больше не думать. Ни о чем.

…На соседнем участке часто копается морщинистый старичок в серой косоворотке, вышитой украинским швом, и пестрой тюбетейке на лысине. Он все делает очень капитально, медленно, с тщанием. У него и грабельки для разрыхления почвы есть, и треугольная тяпка, и очень удобная, с короткой гладкой рукоятью, лопата. Дед приносит с собой и воду в оплетенной ивовыми прутьями большой бутыли. Иногда он пьет, приложив ко рту горлышко сосуда, иногда экономно поливает свои овощи, сделав вокруг каждого растеньица круглую луночку. Огородик у него в отменном состоянии.

Старичок никогда не заговаривает со мной — весь погружен в работу.

Только изредка поднимет глаза, взглянет и улыбнется, не разжимая губ. Очень мило и дружески улыбнется. И мне всегда становится хорошо.

В момент обстрела дед поступает точно так же, как и я — ложится на землю, прикрыв макушку, поверх тюбетейки, еще лотком лопаты. Так мы и пережидаем опасность: он со своей лопаткой, я с «энике, бенике си колесой».

И нам обоим спокойнее от того, что мы — рядом.

…Снаряд взорвался где-то поблизости. Ухнуло изрядно. Земля глухо толкнулась под моим ковриком. Голову и спину припорошило сверху песком.

Я еще лежу некоторое время неподвижно. Теперь ухает подальше, можно оглядеться. Встаю на коленки, распускаю косы, встряхиваюсь — песчинки из волос так и сыплются. Серая дедова косоворотка проглядывается сквозь них, как сквозь светлый летний дождик. И чего дед залеживается? Пора вставать.

Похоже, что уже больше стрелять не будут. Окликнуть старика? Но ведь мы не знакомы и общаемся лишь посредством безмолвных улыбок. Пусть отдыхает, если ему нравится.

Снова ложусь загорать — быстро надоедает. Полила турнепс — воды в моей леечке мало, она быстро иссякла. А дед все лежит и лежит. Руку как-то странно вскинул. Зачем? Меня охватывает смутная тревога. Хотя вообще все остальное — как обычно. Через витки кустарника я вижу редких пешеходов, тянет мягкий ветерок, посверкивает лопата, которой старик, по обыкновению, прикрыл голову… Только бутыль его плетеная опрокинулась и, наверное, вода вытекает. Неужели он не видит? Вон, у самой тюбетейки, образовалась темная лужица. Очень темная. Господи! Почему она такая темная? Энике, бенике, си колеса, почему она такая темная?!!

Я опрометью кидаюсь на улицу. Навстречу бредет немолодая женщина, погруженная в свои мысли. Ловлю ее руками за платье:

— Пойдемте! Пойдемте! Тетенька! Скорее! Там старичок! С ним случилось что-то!..

Женщине не хочется идти, я вижу. Она очень худа, и в глазах у нее безразличие — сама едва на ногах держится. Но я не отпускаю ее, волоку в скверик.

Мы склоняемся над серой косовороткой. На виске, незащищенном лопатой, — глубокая дыра. Из нее темной ленивой струйкой ползет густая кровь…

— Осколок, — равнодушно говорит женщина. — Я пойду, ему ничем не поможешь. А ты, девочка, сбегай, позови еще кого-нибудь.

Она уходит. Я остаюсь одна со стариком. Я ни о чем не думаю. Совершенно ни о чем. Только стучит-стучит-стучит в голове: Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике, си колеса…

Очень долго стучит. И тогда, когда я вновь выхожу на улицу Правды, ищу людей, встречаю двух военных, которые берут старика за руки и ноги и уносят куда-то, и когда я сижу в столовке и — без всякого аппетита — жую запеканку из шрот, и когда забиваюсь дома в угол, поражая всех своей молчаливостью, и даже ночью, во сне, когда вижу, как наяву, милую улыбку старичка и его пеструю тюбетеечку…. Энике, бенике, си колеса… Энике, бенике, си колеса…